Чуда не случилось.
Тремя неделями ранее, в тесной каюте шхуны, посреди Индийского океана, худой темноволосый мужчина сидел над листком бумаги и обдумывал текст письма.
Друзья ждали его возвращения домой. Он всегда чувствовал, что они волнуются за него, их мысли тянулись через океаны и моря, словно луч фонаря через туман.
К их огорчению, он предпочитал оставаться наедине со стихией, пребывая в тумане сознания, где он находился последние три с половиной года. Или уже четыре?
Он отвел взгляд от пустого листка бумаги и посмотрел на стопку писем, что лежали на краю стола, прижатые гигантского размера раковиной моллюска, которую он нашел на пляже какого-то тропического острова. Он смотрел на нее, моргая, и долго не мог вспомнить, что это был за остров. За время его затянувшегося бега корабли забрасывали его на такое бесчисленное их количество, что все они слились в один.
Бега?
Да, именно так назвал это Колин в одном из писем, что лежали сейчас под раковиной моллюска. «Хватит бегать, — писал его друг. — Не важно, куда ты бежишь, твой кузен все равно уже мертв, а ты все равно останешься наследником Стрикленда. Так что возвращайся в Англию, к нам».
В другом, гораздо более прямолинейном, письме его друг Эйдан написал примерно то же: «Езжай домой. Блейкли — мертв. Ты жив. И то, что ты носишься под парусами по всему свету, ничего не меняет».
Корабль мотало на волнах, словно пьяницу, но рука Джека была тверда. Прошло уже больше трех лет с тех пор, как он последний раз прикасался к выпивке. Он не смел снова окунаться в эту тьму.
Выпивка не отгоняла прочь войну, она лишь разжигала ее в его сердце.
Хотя за что ему драться? Он больше ни во что не верил, ни в честь, ни в благородство, ни в страну, за которую чуть не погиб. И это отсутствие веры не имело ничего общего с горечью или цинизмом.
Он просто не мог вспомнить, почему это волновало его раньше.
Джек пододвинул ближе листок бумаги, обмакнул перо в чернильницу, привинченную к письменному столу, и написал одну-единственную строчку: «Я вернусь в клуб “Браунс”».
Он не написал, почему он вернется, потому что сам этого не знал. Ему просто некуда было больше бежать.
На следующее утро Пруденс проснулась с ощущением бодрости и сладко потянулась. Ее руки не вылезли за края кровати, и кожа не царапалась о твердый соломенный тюфяк, прикрытый простым шерстяным одеялом. Вместо этого она почувствовала под пальцами настоящую простыню, а под ней мягкий, набитый гусиным пухом матрац.
Настоящая кровать. Она сонно вздохнула и, перевернувшись на живот, уткнулась в настоящую подушку. Должно быть, уже позднее утро. Мама отругает ее, если она не встанет и не поможет маленькому Эвану одеться…
Но довольно быстро Пруденс сообразила, что мама больше никогда не отругает ее, а маленький Эван уже не настолько маленький, чтобы ему потребовалась помощь старшей сестры. Короткий момент возвращения в прошлое был таким сладким, что Пруденс хотелось ухватить его руками и удержать силой. Она даже сжала кулачки, но, увы, это было невозможно, Пруденс окончательно проснулась.
Она находилась в комнате, в весьма комфортабельной по сравнению с той, в которой жила последнее время, но все же совершенно невыразительной, какую можно встретить в любой гостинице.
Пруденс помнила, что приняла предложение мистера Ламберта. Она помнила, как трясся экипаж и как ее мутило.
Сжав до боли глаза, она вспомнила унизительный приступ рвоты. Все остальное было словно в тумане, из которого всплывали отдельные смутные образы. Взволнованное лицо маленького Эвана. Мистер Ламберт, который отдавал кому-то распоряжения. Папа, который поил ее горячим сытным бульоном, Как когда-то в детстве, когда она подхватила грипп…
Скорее всего, это был просто сон. Впрочем… Пруденс увидела на столе пустую кастрюлю с остатками бульона на самом дне.
Руки, дарящие тепло, обнимали ее. Широкая грудь, к которой можно прижаться. Нежный, но настойчивый голос мистера Ламберта:
— Пруденс, давайте еще один глоточек, ради меня.
Осторожное прикосновение к оголенной коже ее груди.
Хм… об этом, пожалуй, думать не стоит.
Совершенно запутавшись в воспоминаниях, Пруденс переключилась на более насущные проблемы, тем более что желудок урчанием напомнил ей, что она все еще жутко голодна, а снизу доносился аромат жареных колбасок и свежеиспеченного хлеба.
Пруденс быстро вскочила с кровати, мысль о предстоящем завтраке вытеснила все остальное из ее головы. Ничего важнее еды для нее сейчас не было. Почти.