Бондарь вполне мог и в трясину их завести — просто из звериной ненависти, которую помещик чувствовал в своих холопах. Вот вроде и рожи у них тупые, равнодушные, как у скотины, а так иногда полыхнет от них в спину такой лютой злобой, что аж, мурашки по коже бегут. Оттого и держал он всегда при себе псов — подручных, их-то холопы ненавидели еще больше. За то, что вольные, а служат барину, охраняя его от холопов.
Вдалеке между стволами деревьев мелькнул темный сруб с покатой крышей, и в воздухе пахнуло дымком. Значит на заимке ведьма, не успела уйти. Чуть дальше за низкой избой виднелись черные столбы языческих идолов, видимо там и находилось проклятое капище. Вот и хорошо. Будет лишнее оправдание для инквизиторов, если лекарка и впрямь окажется дворянкой. Только пустое все это — какая дворянская дочь будет холопов лечить и посреди трясины жить? Сплетни одни…
— Барин, пощади! Больше смерти боюсь я мести богов древних! Не пойду к капищу, хоть режьте меня! — Анисим упал коленями в снег и, стянув треух, размашисто перекрестился — Я вас на твердь вывел, а дальше уж вы сами. А я здесь у деревьев в сторонке постою.
Подручные переглянулись между собой и задумчиво посмотрели на заимку, до которой идти оставалось всего ничего — шагов сто. К тому же туда вела цепочка женских следов, а по краю поляны росли деревья с ровными толстыми стволами. Здесь уже действительно начинался остров посреди трясины.
— Барин, что скажете? Может, пусть идет? — спросил Степан, намекая, что дальше начнется такое, что холопу видеть не стоит — Тропу мы хорошо протоптали, небо ясное, до вечера чай не заметет. Да, мы и сами быстро здесь управимся.
Бахметьев задумчиво пожевал губу, обдумывая предложение Степана. Дойти назад по своим же следам особого труда и правда, не составит — все они заядлые охотники. А вот с лекаркой хотелось поговорить без лишних глаз и ушей. Как дело пойдет, а то может, и здесь где-нибудь прикопать ее потом придется. Звери ее кости быстро обглодают, да растащат по болоту, а заимку спалить. В деревне же сказать, что в избушке ее не было. Ушла, мол, другой дорогой. Кто потом эту лекарку искать будет? Может, она в трясине сгинула…
— Пошел прочь, тварь трусливая! — приказал он холопу и протянул его напоследок кнутом по спине. Заячий тулуп с треском разошелся по шву, но бондарь, кажется, этого и не заметил — припустил по тропинке между сугробов, что твой беляк.
— Идем, поговорим с ведьмой по-свойски. Объедки вам оставлю, покуражитесь над лярвой напоследок.
Гридни радостно загоготали и торопливо направились к избе, на ходу расстегивая тулупы. Оглянувшись, Василий Николаевич увидел, как бондарь Анисим опустился на колени и начал молиться. Видно понял, что лекарки живой ему больше уже не увидеть. Барин усмехнулся и бодро зашагал вслед за своими подручными. Ничего, потом как-нибудь и до этого холопа руки дойдут…
В избу они ввалились всей гурьбой, пройдя через небольшие, темные сени. Внутри было жарко натоплено и стоял насыщенный, густой аромат травяного отвара. Котелок с ним стоял посреди стола и из него валил горячий пар — видно было, что его только вынули из печи. Пахло от него чем-то сладким, приторным, отчего немного кружилась голова и навалилась усталость. Бахметьеву захотелось присесть на лавку, но сначала нужно было найти ведьму.
— И где лекарка? — недовольно спросил он, оглядывая небольшую чистенькую комнатку, отгороженную у дальней стены ситцевой занавеской. Подошел к столу, на котором лежала еще и старинная рукописная книга. Взял ее в руки, с удивлением отмечая, что страницы в ней из тонкого пергамента, а непонятный текст написан бурыми чернилами.
— Да здесь она где-то, прячется! Куда ей деться-то? Вокруг дома ее следов нет, я бы их заметил на нетронутом снегу! — уверенно сказал Прохор и, зевнув, направился к занавеске.
Отдернул ее и хотел уже открыть большой сундук, смахнув с него какое-то тряпье, но вдруг остановился, потер глаза рукой и начал заваливаться на бок. Степан, хмыкнув, двинулся было в его сторону, но споткнулся, тоже упал и больше уже не поднялся с земляного пола.
— Что за чертовщина…? — прошептал Мишка, хватаясь за бревенчатую стену и безвольно опускаясь на пол.
Бахметьев наконец, оторвал глаза от удивительной книги и увидел, что все остальные лежат, закрыв глаза. Отбросив книгу, он рванул к двери, поняв что там его единственное спасение. Но не успел. Сил уже не было даже выбить дверь наружу. Голова закружилась, и в глазах его померк свет…
Голод. Точнее голод, холод и грязь — вот, что такое одиночная камера в Шлисс-крепости. Каждый прожитый день давался все тяжелее, после наступления Великого поста и так малюсенькие кусочки мяса в каше, масло на хлебе — все исчезло. Кормежка стала настолько постной, что моя святость начала просто зашкаливать. Как и древние пророки, жившие в пустыне я стал грязный, заросший бородой. Бриться тюремщики не давали, единственный банный день, который у меня был за месяц — вспоминался с теплой ностальгией. Коменданта в крепости то ли не было, то ли он потерял ко мне благорасположение по каким-то причинам. На все попытки подать жалобу, сообщение майору натыкалось на стандартное «не положено». Гулять выводить перестали, все, что оставалось — это слушать песни соседа по камерам, да тихонько подпевать. Так я выучил весь нехитрый народный репертуар — «А мы масленицу прокатали…», «Ах вы, сени, мои сени…», «Черный ворон» и так далее по списку.