Лицо Южинского вдруг стало серьезным, и он задумчиво посмотрел на меня.
— Слушай, Поль… А как ты думаешь, кто все эти люди? — Петя кивнул в сторону коридора — И почему они спасали этого загадочного Алексея Петровича? Зачем его даже в тюрьме заставляли носить маску? Я спросил у настоятеля Нектария, но он сказал, что это не его тайна. А чья тогда?
Он озадаченно смотрит на меня, ожидая хоть какого-то вразумительного ответа на все свои вопросы, и мне пришлось делать вид, что я тоже не в теме.
— Да, какая нам с тобой разница, Петь? — пожимаю я плечами — Они спасли нас, вытащили из тюрьмы, сейчас везут в место, где мы сможем спрятаться и отсидеться. И это главное. Захотят, скажут. Не захотят — простимся с ними, скажем большое человеческое спасибо и пойдем вдвоем дальше.
— Ты, правда, так считаешь?
— Конечно. Лучше подумай, как тебе связаться с твоим отцом. На моего братца, как ты понимаешь, надежды никакой — он нас быстро жандармам сдаст. И учти, что за имением твоего отца наверняка следят. Нужно придумать какой-то более безопасный способ.
— Хорошо, Паш, я подумаю — кивает Южинский. Но особой уверенности в его голосе я не чувствую. Похоже, в сложных жизненных ситуациях он привык во всем полагаться на более опытного и решительного Стоцкого.
…Когда мы вместе с Петей входим в гостиную — а скорее уж горницу, поскольку дом этот больше напоминает добротную избу купца или зажиточного крестьянина — Василиса хлопочет у печки. И, судя по высокой стопке блинов, встала она уже давно. Запахи здесь витают такие, что рот тут же наполняется слюной. Ладную фигурку девушки облегает льняная белая рубашка с нарядной вышивкой по вороту и синий сарафан, подпоясанный голубым фартуком. В длинную русую косу вплетена такая же голубая лента.
— Доброе утро! — приветствую я нарядную хозяюшку — может, помочь чем?
Она удивленно оборачивается, недоверчиво переспрашивает:
— Помочь…?
— Ну, да — киваю я — тарелки там расставить, воду или дрова на кухню принести?
Тут уже оба — и Василиса, и Петя — смотрят на меня, вытаращив глаза, как на чудо чудное. Похоже, я расслабился и опять прокололся. Это дома в прошлой жизни можно было легко и картошки начистить, чтобы жене помочь, и хлеб порезать, и стол к ужину накрыть. А здесь барину, и тем более графу, даже в голову никогда не пришло бы такое кухарке предлагать. Да и крестьяне тоже не сильно-то занимаются женскими делами.
— …Что ж, расставьте — говорит девушка после небольшой заминки и смущенно кивает мне на стопку чистых тарелок.
Приходится держать марку, с невозмутимым видом накрывать на стол. Работа не пыльная — вышитые льняные салфетки на столе уже лежат, осталось тарелки расставить, да странные трехзубые вилки с ложками разложить. Потом приношу с кухни глиняные плошки с вареньем, медом и сливочным маслом, там же вижу небольшое блюдо с очищенной, но еще не порезанной крупной, жирной селедкой. С согласия окончательно смущенной хозяюшки предлагаю ее разделать.
— Все-таки решил девицу охмурить?! — шепотом спрашивает Южинский, глядя, как я ловко отделяю филе селедки от костей, аккуратно нарезаю его на расписной дощечке и выкладываю потом в живописном порядке на блюдо — Странный подход, первый раз с таким сталкиваюсь!
Я молча берусь за филе какой-то красной рыбы — по виду семги. Это я умею делать очень хорошо — ломтики из-под острого ножа выходят тонкие, полупрозрачные, как положено. А вот интересно: кто Василисе ножи точит? Вижу, что Южинский, как на иголках, шепчу в ответ:
— Перестань! Я что, просто из вежливости и благодарности не могу нашей хозяюшке помочь?
— Раньше за тобой такого что-то не водилось.
— Так раньше меня и красивые девушки не спасали, особенно от голода.
Южинский усмехается и заговорщицки мне подмигивает, давая понять, что моя отговорка не прокатила. Да пусть думает, что хочет. Мне эти их сословные заморочки до фонаря. Графом мне здесь все равно не быть, так что нечего и привыкать к слугам. Да и никакая не служанка эта Василиса. Меня, в отличие от Пети, простота ее одежды абсолютно не обманывает — одень эту девушку в шелка, и она будет смотреться в них так же органично, как и в народном сарафане. Этакая барышня-крестьянка, прям, как у Пушкина.
А моему другу, кстати, пора бы уже понемногу забывать свои барские замашки. Мы с ним теперь беглые преступники, и этим все сказано. Но я потом еще выберу подходящий момент и поговорю с ним по-свойски. Петя явно не понимает, что жизнь его изменилась кардинально, и прежней уже не будет. Он и сейчас сидит, прислонившись к стене и картинно скрестив в проходе свои длинные ноги. Не понимает парень, что на нем больше не офицерские сапоги из дорогой блестящей кожи, а всего лишь грубые ботинки. И оттого смотрится его поза несколько жеманно и нелепо.