Израненный и здоровый гул моторов – разбитых и отремонтированных – давно сделался привычным для слуха; из всеобщего шума теперь можно было выделить только буханье тяжелого лома в затоне, и Нина Александровна, конечно, вспомнила о Борьке: его, вероятно, не следовало пускать кататься на реку, если снова обдалбливали крупные катера.
– Простите, Евгений,– сказала Нина Александровна,– что лезу в чужое дело, но ведь вы писали на мое имя… Не смешно ли? Христос жалуется на бухгалтерию!
Старшину катера «33» Симкина прозвали Христом после того, как новый главный механик сплавной конторы Ларин, встретив однажды на улице празднующую команду катера, сказал Симкину: «Тридцать три года – это Христов возраст! Вы такой молодец, товарищ Симкин, что вас хочется обожествлять! Поздравляю от души с тем, что номер катера совпадает с вашим возрастом, но разделить торжество не могу – служба и желудок…» После этого Симкин немедленно превратился в Христа, так как в его длинном лице и сутуловатости было что-то мученическое, крестораспятное, этакое неземное, хотя глаза были хитрыми, вкрадчивыми и он был членом постоянной комиссии по жилищным вопросам…
– Еще раз простите, Евгений.
– Да ладно, Нина Александровна, чего там «простите», когда я сам все понимаю… Я дура!
– Не пижоньте, Евгений, а лучше проводите меня в бухгалтерию мастерских… Дрова! Опять дрова, лопни они, эти дрова!
Дрова, дрова, острый недостаток которых третий год переживало Таежное, сделались для некоторых жителей поселка определителем отношений между депутатом райсовета Савицкой и ее мужем – главным механиком сплавконторы Лариным. Принцип был так гениально прост, что хотелось кататься от смеха: «Дал тракторы – любит, не дал – не любит!» Конечно, Нине Александровне было не безразлично то обстоятельство, что несведущие люди считали главного механика Ларина всемогущим человеком, не зависящим от директора сплавконторы, но ей-то, бедной, приходилось застегиваться на все пуговицы, когда, например, отказывали в дровах продавщице орсовского магазина. Дело в том, что, во-первых, добрая треть поселковых кумушек считала, что у Нины Александровны с продавщицей «шуры-муры», во-вторых, активная часть кумушек из этой трети была уверена, что Нина Александровна продавщицу подкармливает. Ну разве нельзя после всего этого сделать вывод, что Савицкая передралась с Лариным, если продавщице дрова так и не привезли? Перецарапались, передрались, скоро разводятся, у механика-то романчик с той, которая у него секретаршей. Не зря на ней такая короткая юбка, что все видать!
Не дрова – казнь египетская! Через полчаса, выходя из комнаты, в которой сидел бухгалтер Григорьев, имеющий на руках больного сына, но у которого дров осталось дней на десять, не более, Нина Александровна действительно напоминала пистолет со взведенным курком: такая была опасная. В конце разговора бухгалтер Григорьев, разгневанный выговором за несвоевременную выдачу зарплаты, прошипел: «Вы, дорогая, с мужем хоть горло друг другу перегрызите, а дрова подавайте! Выговора давать можете, а вот дров от вас не дождешься… Ну ничего, и на механиков с ихними женами найдем управу!» Бухгалтер Григорьев от скрипучих письменных столов, арифмометров, больного сына, ворчливой жены был человеком желчным.
Изучая дело под кодовым названием «хозяйство мужа», непременно следовало навестить затон – тронное место Сергея Вадимовича. Контора, кабинет – пустяки, а вот затон, в котором зимой отстаиваются мощные катера сплавной конторы,– вершина мужниных забот и гордости, и, выйдя на берег, Нина Александровна, настроившись на юмористический лад, увидела, что затон и Сергей Вадимович были близнецами, один из которых брюнет, второй блондин…
Да-а! Место, где зимовали катера, рисовало образ иного, чем Сергей Вадимович дома и в кабинете, человека! Бухал лом, скрежетали металлические скребки, висело над головой клубящееся серое небо, а сам затон походил на глубоко промерзшее озеро, в котором рыба, оставшись без воздуха, выбрасывается через полыньи на поверхность; катера походили на китов, умерших у кромки берега.
Затон был страшен. Нина Александровна мгновенно и навсегда простила старшину Евгения Симкина, катер которого лед мог в любой неудачный час превратить в лепешку. Старшина Симкин имел право жаловаться на бухгалтера, сидящего на бархатной тряпочке, не ходить в вечернюю школу, бросать ей небрежно: «Привет, Нина Александровна!» – и так далее и так далее. Затон казался больным, пронзительно жалким, и если он был любовью Сергея Вадимовича, то это значило, что именно здесь, в затоне, он, наверное, был самим собой, то есть сильным, волевым, жестким человеком, ничем не напоминающим домашнего Сергея Вадимовича.
Продолжая дотошно осматривать «хозяйство мужа», Нина Александровна между тем искала слесаря Альберта Яновича Хансона, по слухам занятого на ремонте «пятерочки» – комфортабельного катера. Она решила не откладывать дело в долгий ящик, то есть немедленно встретиться со слесарем, хотя десятью минутами раньше думала ограничиться беседой только с одним членом комиссии по жилищным вопросам – старшиной катера Евгением Симкиным.
Альберт Янович славился добротой, справедливостью и анекдотичной прибалтийской невозмутимостью. Альберт Янович Хансон, например, разговаривал – произносил слова – только по большим праздникам да в бане, построенной во дворе собственного дома на финский манер. Правда, ходили слухи о том, что Альберт Янович охотно общается на латышском со своей пятилетней внучкой, но в Таежном этому не очень верили – весь поселок знал слова слесаря-латыша, произнесенные как-то в праздничном застолье: «Я имею возможность высказать мысль, что человек есть плохо устроен, а мотор устроен лучше!»
– Здравствуйте, Альберт Янович,– поздоровалась Нина Александровна, когда втиснулась в промасленное машинное отделение катера.– Ах, как здесь зло накурено!
Альберт Янович курил огромную трубку, она у него никогда не гасла, говорили, что в курении латыш перещеголял саму Серафиму Иосифовну Садовскую и на этой почве – по непроверенным слухам – с ней однажды обменялся двумя словами.
– Отниму всего полминуты,– сказала Нина Александровна.– Насчет нового дома…
Само собой понятно, что на лице Альберта Яновича никакого особенного выражения не появилось. Голубые глаза были непроницаемыми, маленькие губы сухи и блестящи, на красной, точно у индейца, коже резко выделялись признаки альбиноса: белые усы, брови, ресницы. Рыжие волосы слесаря были перехвачены кожаной лентой, отчего Альберт Янович походил на средневекового мастерового.
– Отложим разговор на будущее,– объявила Нина Александровна.– Не буду больше мешать занятому человеку. До свидания.
Она вышла на берег, надела теплые перчатки и пошла прочь от затона; шагала Нина Александровна подчеркнуто энергичной походкой, держалась прямо, со знакомыми для пустых разговоров не задерживалась и не была удивлена тем, когда на полпути к дому за ней пошел следом экс-механик Анатолий Григорьевич Булгаков. Наверное, уже проведал, что Нина Александровна Савицкая встречалась со старшиной катера Симкиным и слесарем Альбертом Яновичем. Деревня – это деревня: здесь слухи опережают события.
3
Отношения с Анатолием Григорьевичем Булгаковым окончательно были испорчены после того, как он субботним вечером снова непрошеный явился в дом Савицкой и Ларина, да еще и без палки. Вежливо ответив на сердитое «здравствуйте» экс-механика, Нина Александровна выждала, когда он усядется на облюбованный стул, и восхищенно сказала: