– Лестница у нас в сам деле опасная,– любезно сказал он.– Я лично на нее с карманным фонариком влезаю… А при фонарике-то и табличку видать…
– Во дает! Во мужик!
– Садитесь, Нина Александровна! – пригласил Шубин.– Вот этот стул покультурней будет…
…Минут через пятнадцать Нина Александровна опять шла по улице под концентрическими кругами, заковавшими луну, дышала туманным морозцем и думала о том, что это хорошо, когда в таком поселке, как Таежное, становится все больше людей, которых можно назвать личностями. Ведь тот же Василий Васильевич Шубин лет пятнадцать назад, по рассказам его старинных приятелей, был незаметным человечком с затаенно-злыми глазами, а вот теперь он так развернулся, что ей пришлось заранее готовиться к визиту и даже обманывать секретаря поселкового Совета, чтобы получить справку о количестве Лариных и Шубиных в поселке. Брось палку в собаку, попадешь в личность – это здорово нравилось Нине Александровне, доставляло радость, импонировало… Шубин, Валентина Сосина, старшина катера Евгений Симкин, слесарь Альберт Янович, Белобородова, домработница Вероника, экс-механик Булгаков, Люция Стефановна Спыхальская, Серафима Иосифовна Садовская, гениальный Марк Семенов… Ох, как хорошо! Но Шубин, этот самый Шубин все-таки оставался вне конкуренции. В конце разговора по жилищным проблемам он все-таки опять демонически усмехнулся, глядя ей неотрывно в глаза, сказал: «Несерьезный вам муж достался, товарищ Савицкая, на хлипких ногах… Вот я вам – человек вполне подходящий! Обдумайте этот вопрос, товарищ Савицкая, хорошо обдумайте…»
Начинался уже, видимо, одиннадцатый час, в клубе продолжался киносеанс, по улице усталой походкой возвращался домой вечерний лыжник, так уморившийся, что поленился снять лыжи и мучающийся оттого, что вчера по распоряжению сплав-конторского начальства улицы посыпали песком. Приглядевшись, она узнала в лыжнике Мышицу, но встрече с ним не обрадовалась: слишком уж быстро и фатально развертывались события. Да, Нине Александровне хотелось извиниться перед физкультурником, но не так быстро, как это организовала жизнь. В этой встрече был маленький переборчик – вот что!
Вблизи Мышица – при ярком свете уличного фонаря – показался не только усталым, но и нервным, утомленным, болезненным; глаза у него ввалились, нос заострился; над верхней губой образовалась складочка, острая как ножевой разрез. Узнав Нину Александровну, он заранее начал вымученно улыбаться, морща лоб, готовить шутку – одним словом, старался придать себе бодрый вид.
– Привет! – лихо поздоровалась с ним Нина Александровна и домашним голосом приказала: – Снимай-ка лыжи, лентяй! Испортишь…
Моргунов охотно остановился, щелкнув ротафеллеровскими креплениями, отстегнул лыжи, тяжело дыша, улыбнулся Нине Александровне.
– Ты откуда?– переходя на взаимное «ты», хорошим от простоты голосом спросил он.– Кино еще идет, а в той стороне тебе делать нечего… Ой, Нин Александровна, не пустить ли мне про тебя сплетню!
Она ничего не ответила, молчала, глядя на Моргунова-Мышицу во все глаза, и думала о том, что вечерние лыжи Моргунова и бег до изнуряющей усталости понятны. Этот остряк, пижон и пошляк нарочно перегружал себя работой и спортом, для того чтобы можно было не думать о трагическом положении, в котором оказались он, красавица Светочка Ищенко и Люция Стефановна Спыхальская. Будучи добрым человеком, он понимал безвыходность положения Светланы, возложившей все надежды на него, и в то же время любил Люцию Стефановну, но знал, как сказать об этом женщине, считающей себя до того Некрасивой, что не поверила бы любовному признанию красавца брюнета, имеющего возможность жениться на потенциальной кинозвезде. Трудное было положение у Ивана Евстигнеевича Моргунова, очень трудное, и Нина Александровна, вздохнув, опять посмотрела на луну, которая, казалось, стремилась сблизиться с землей.
– Если увидишь Люцию, передавай ей привет, Иван,– попросила Нина Александровна и притронулась пальцем к локтю Моргунова.– А теперь шпарь рысью: тебе опасно стоять на месте – простудишься!
Когда визгливые ботиночные шаги затихли в глухоте ближайшего переулка, Нина Александровна еще раз вздохнула, теребя перчатку, решала, двинуться или нет к родному дому, где спал здоровым непробудным сном ее родной муж, боявшийся родной жены. Вот она и стояла на месте, «муча перчатки замш», как говаривал Маяковский, и не зная, куда направить свои стопы – то ли домой, то ли к Серафиме Иосифовне Садовской.
Она стояла на месте до тех пор, пока случайно не вспомнились самые последние слова помощника киномеханика Василия Васильевича Шубина, сказавшего с придыханием и наигранной страстью: «Вы, Савицкая, женщина – первый сорт! На вас поглядишь – голова кругалем идет! Чувствую я, что придется проголосовать за… Ой,придется!»
Нина Александровна улыбнулась сама себе и двинулась в сторону дома.
Проснувшись, но еще не открыв глаза, Нина Александровна почувствовала, что где-то в доме находится нечто крупное, горячее, энергичное и опасное, точно взрывчатка, к которой по шнуру подбирается запальный огонь. На кухне гремели ложки-чашки-поварешки, слышалось пение сквозь зубы: «Загудели, заиграли провода: мы такого не видали никогда!» Это Сергей Вадимович радовался пробуждению: нервы у него были отменные. Накинув нейлоновый халат, Нина Александровна вошла в кухню. Взглянув на Сергея Вадимовича, она вдруг сделалась такой собранной, энергичной, ясной, точно и не спала: за столом сидел и допивал чай, казалось, незнакомец. Каждая черточка лица Сергея Вадимовича была графически безупречна, четка, глаза были деловито-холодными, контуры губ кто-то обвел острым рейсфедером, подбородок заносчиво торчал.
– Здравствуйте-пожалуйста! – протянула Нина Александровна, запахивая халат.– Как говаривал Остап Бендер: «Не мужчина, а какой-то конек-горбунок!» Куда ты это собрался в такую рань? Пятнадцать минут седьмого…
– Вы бы спали, Нина Александровна! – с неудовольствием заявила домработница Вероника, с лакейской готовностью следящая за каждым движением Сергея Вадимовича.– Сергей Вадимович у меня все съедят, так что вас и Борьку мне кормить пока нечем… Поэтому вы еще поспите часочек.
Вероника сегодня щеголяла в своем лучшем рабочем платье и фартуке, волосы у нее были причесаны так, словно она собиралась в клуб на танцы, губы были уже подкрашены сердечком и влажны оттого, что она их то и дело облизывала,– соблазнительна была, чертовка, до крайности!
– Вот у меня где сидит эта демократия!– вдруг сердито сказал Сергей Вадимович и попилил ребром ладони по горлу.– Нет, серьезно, Нина Александровна, я тремя руками за демократию, но если в этой комиссии сидят такие прохиндеи, как помощник киномеханика Шубин, я против демократии. Какая это, к черту, демократия! Мне передали, что Шубин активно против меня…
Ля-ля-ля! Нина Александровна села на Вероникин табурет и скрестила руки на груди. Несколько секунд она размышляла о том, стоит ли на этом этапе активных действий рассказывать Сергею Вадимовичу о том, что она побывала с визитами у большинства членов жилищной группы, и все-таки опять решила не говорить.
– Сережа! – ласково обратилась она к мужу.– Сережа, а может быть, плюнуть нам на этот трехкомнатный дом, черт бы его побрал, если он требует столько энергии и нервов?… Разве нам плохо в этой квартире?
Он глядел на нее исподлобья по-прежнему холодными пронизывающими глазами, две волевых складки залегли возле больших губ, белели остренько плотные, молодые и крепкие зубы; вздрюченный вчерашним алкоголем, Сергей Вадимович казался металлическим, остроугольным, колющим, режущим – каким угодно!
– Прошу оставить ваших глупостей! – после сердитой паузы сухо ответил он.– Поймите, милая моя, что мне придется чапать из Таежного, если дом все-таки отдадут Булгакову… Вот до каких высот поднял эту историйку борющийся за собственный престиж экс-механик! – Он поджал губы.– Усекли, товарищ жена?…