– Почему же, а, Валентина?
И не услышала ответа: такой была глухой от двух стопок водки и того, что произошло между нею и Сергеем Вадимовичем… Наверное, через минуту Нина Александровна поймала себя на том, что за руку прощается с Валентиной Сосиной, говорит ей какие-то добрые благодарственные слова, а потом, замедленная как черепаха, выходит из низкого барака, думая о том, что не надо было пить водку. Она говорила, видимо, следующее:
– Спасибо, Валя, за водку, благодарю за прямой ответ, но мне надо идти… Я опаздываю, Валентина. Я к тебе забежала только на минутку. Только на минутку…
На дворе Нину Александровну схватил в охапку сырой ветер, свет раскачивающегося уличного фонаря возле клуба опять то освещал, то затемнял ее лицо, и от этого было такое чувство, словно кто-то следил за Ниной Александровной: зажигал карманный фонарик в те мгновения, когда терял ее из виду, и тушил, как только находил. «Что же это такое цветное и яркое я видела?» – подумала Нина Александровна, продолжая шагать к дому, но вспомнить опять не смогла и дошла бы до дома безостановочно, если бы не услышала удивленный протяжный голос:
– Ни-и-и-на Алекса-а-а-а-ндровна, это вы? А я думаю, кто это такой знакомый…
Когда из темноты на Нину Александровну как бы навалилась громадная и медленная от вечерней важности домработница Вероника, Нина Александровна внезапно все вспомнила: цветное – это был рисунок в одном из тех журналов, которые Вероника украла у англичанки Зиминой и притащила в сумке вместе со щенком.
– Нина Алекса-а-а-а-ндровна, а я в школу пошла!
– Идите, идите, Вероника…
Не раздеваясь Нина Александровна вошла в кухню собственного дома, быстренько разобрав журналы, достала необходимый… Нет, это был не рисунок! Увы, это был не рисунок, а цветная фотография, на которой изображались два голых человека, обращенных к объективу спиной. Взявшись за руки, они шли к воде, и было неизвестно, кто из них мужчина, а кто женщина, хотя на английском значилось: «Влюбленные»; кто-то из них был женщиной, кто-то мужчиной, но фигуры были одинаковыми – широкоплечими, узкобедрыми, длинными, плоскозадыми… В квартире было так тихо, что дом казался вымершим, и Нина Александровна отчего-то на цыпочках подошла к коридорному шкафу, сняла шубу, включив электричество, повернулась к зеркалу… В длинном холодном стекле отразилась высокая фигура, прямые плечи, узкие бедра и сильные руки с крупными пальцами. Далее имелись: большой, мужской чеканки, нос, волевой подбородок с небольшой ямочкой, мужская морщина между бровями, квадратный решительный рот, высокий лоб и строгие глаза мужского цвета – карие.
Лицо у Нины Александровны, как она считала, было уродливым, но сейчас она настойчиво удерживала себя возле зеркала, разглядывала себя беспощадно и думала о том, что могла бы объяснить Валентине Сосиной, как Нина Александровна Савицкая «стала мужиком»… А московское студенческое одиночество, а характер матери, а боязнь навсегда остаться в крохотной обской деревне, а директриса Белобородова, а семь лет безмужней жизни, а математика, а школа, в которой работали всего четыре преподавателя-мужчины!
– Вот это новость! – прошептала Нина Александровна, так как обнаружила, что в комнате на кушетке под пестрым пледом спал Сергей Вадимович. Лежал он на спине, рот у него был беспомощно открыт, руки сложены на груди, и весь Сергей Вадимович был такой, что его хотелось гладить по головке и за что-то хвалить, как Борьку. Она осторожно подошла к Сергею Вадимовичу, присела на краешек дивана и начала внимательно и отстраненно разглядывать его хорошее, доброе, а главное – серьезное во сне лицо.
Нина Александровна расстелила многоспальный диван-кровать, переменила пододеяльник, простыню и наволочки, потом осторожно притронулась к плечу мужа:
– Надо перелечь, Сергей.
Он проснулся сразу, как очень здоровый человек, открыв левый глаз, бодро сказал:
– Держись, Ларин: ваша жена пришла тяпнувши! Она засмеялась:
– Ну и нюх!
– Профессиональный, начальничий! – похвастался Сергей Вадимович.– Тяпнувшего человека за сто метров чую, по коей причине мои мужички пить опасаются… Значит, есть команда передислоцироваться?
– Раздевайся и ложись…
В комнате горел двухрожковый торшер с зеленым и розовым абажурами, было тепло и тихо. Заколов волосы в пучок Нина Александровна подошла к мужу, наклонилась и поцеловала.
– Взъерошенный! – медленно произнесла она, ложась рядом.
Согревая Сергея Вадимовича своим длинным телом и осторожно целуя его в висок, Нина Александровна думала о том что у нее есть все, чтобы быть счастливой, но вот, обнимая и согревая мужа, она чувствовала, что ей хочется или заплакать или оттолкнуть от себя Сергея Вадимовича, и понимала, что он догадывается об этом.
– Чего опять стряслось, Нинка? – на ухо спросил Сергей Вадимович.– Отчего ты такая твердая?
– От неудачной прически,– ответила она.– Ты полежи-ка неподвижно… Не двигайся, даже не дыши…
Где-то в глубине этого сильного мужского тела открылась крохотная язвочка – она обнимала человека, который пришел к ней здоровым, а вот сделался больным.
От Сергея Вадимовича пахло бензином и одеколоном «Шипр», шея у него была шершавая, живот был тугой, напряженный, к нему было боязно прижиматься.
Она поцеловала мужа нежно, медленно, так, что у самой от этого кружилась голова, а он все глубже зарывался лицом ее длинную и горячую шею.
– Я люблю тебя, Сергей!
– И я люблю тебя!
Сквозь занавески на окнах пробивался уличный свет, прошли один за другим два автомобиля, свет фар скользнул по полу, сломался на стене; потом, когда автомобили прошли, в комнате сделалось намного темнее, чем было раньше.
– Давай-ка спать, муженек,– сказала Нина Александровна.– Утро вечера мудренее…
И они сделали так, как она просила,– взяли да и уснули, а утром, когда Нина Александровна открыла глаза, у стенки, где спал муж, было пусто и холодно: Сергей Вадимович ушел на работу. А в кухне за столом сидел Борька, пил холодное молоко и читал Джанни Родари.
– Доброе утро, Борис,– отнимая книгу, сказала Нина Александровна.– За едой читать нельзя. Я тебе об этом сто раз говорила.
Сын был уже совсем одет, волосы аккуратно расчесаны, костюмчик сидел на нем хорошо, и весь он был такой солидный, самостоятельный и воспитанный, что его захотелось погладить по голове. Однако Нина Александровна еще раз внимательно оглядела Борьку и строго спросила:
– Куда ты в такую рань собрался?
– Как куда!… Я за хлебом.
Действительно, на спинке стула висела авоська, на краю стола лежал металлический рубль, а на ногах у Борьки были валенки, которые он надевал только по утрам, когда было холодно и никто из приятелей его в валенках встретить не мог.
– Молодец, Борька! – сказала Нина Александровна.– Ты только смотри, чтобы хлеб был свежим.
– Будь спок, ма! Меня на мякине не проведешь… Чего-чего, а хлеб-то покупать наловчился.
Он допил молоко, вытерев молочные усы с розовых губ, поднялся и неторопливо пошел к дверям – ловкий такой, коренастенький, крайне независимый.
Сын уверенными хозяйскими ногами протопал по коридору и сенцам, двери – те и другие – прикрыл осторожно, солидно, а потом его шаги замерли на крыльце: это Борька сквозь кухонное окно смотрел на мать, стоящую посередине кухни, и это был уж второй случай, когда сын незаметно наблюдал за матерью, и Нина Александровна знала, чем это объясняется,– Борька видел и чувствовал, что с нею происходит неладное.
…В опустевшем доме было тихо, как в ночном театре. Часов в кухне не было, наручные Нина Александровна оставила на тумбочке, и вот она услышала тишину раннего утра в Таежном. Это была глухая, тяжелая, вязкая тишина; она тихонечко обволакивала голые ноги, переползала на поясницу, затем поднималась к ушам, которые медленно глохли. Казалось, что в тишине можно плыть, как в черном и густом мазуте. «Почему я не приласкала Борьку? – спросила себя Нина Александровна.– Мне ведь хотелось погладить его по голове!» Ей было зябко от черного кухонного окна, хотя Борька давно ушел за хлебом – его осторожные воровские шаги летуче проскрипели по крыльцу, калитка за сыном закрылась бесшумно.