Кузнечики из-под ног так и сигают врассыпную, шмели гудят на басовых струнах, бабочки попархивают, и на всю эту благодать земную солнце смотрит с несомненной улыбкой!
Тропка огибает речные старицы, вокруг мелких теплых водостоин сухой тростник, ломкий в суставах, на ветру шуршит-шушкает, о чем-то шепчет, рассказывает. А над тростником стрекозы зависают, крылышками слюдяными трепещут, на месте в воздухе стоят, на нас глазища свои пучеглазые таращат… Но эти глазастые свидетели — не в счет!
На нашем берегу, так близко, что ветви их переплелись-перепутались, склонились друг к дружке две старые белые ивы. Их серебристо-зелёные пряди свисают, словно театральный занавес, над невысоким береговым обрывчиком, в котором чернеет узкий лаз в пещерку.
Вот здесь-то, под сенью ив (или — тенью? Всё время путаю эти понятия!) и находилось наше хорошо замаскированное убежище, наше таилище. Вместо густого разнотравья здесь на небольшой поляночке плотно росла короткая и очень мягкая травка, похожая на ощупь на шерстку молочного козлёнка, вся в мелких головках белого клевера. На ней-то мы и растягивались в полном блаженстве, освобождённые от ненужной одежды и вдобавок — совершенно одни в этом великолепном божьем мире…
И на самом-то деле, — кто, кроме Бога, мог нас увидеть в этом природном шатре, гораздо более роскошном, чем шатёр самой шемаханской царицы из известной сказки господина-сочинителя Пушкина?
…В тот памятный полдень мы купались втроём: Надежда, Наина и я потому как Татьяну услали в соседний городок с каким-то хозяйственным поручением.
Я, подложив руки под голову, лежал на спине в бездумном полузабытье, всей кожей впитывая чуть заметно веющий с луговой стороны ветерок с запахом медуницы. Убаюкивая и ещё более подчёркивая полную тишину, слабо тёрлись друг о друга узкие и вёрткие, серебристые, словно рыбки-уклейки, листочки наших древесных стражей. Как вдруг ко мне — всей своей прохладной после купания грудью тихо прижалась Надя: она, бесстыдница, была — как и полагается в раю, совершенно голой.
— Слу-у-у-шай… — еле слышным заговорщицким шепотом предложила она, — а давай Наинку… это самое… научим, как детей делать, а?! — И она почти беззвучно прыснула от этой ослепительной идеи. — А то она всё целка да целка, а так будет мне на пару, всё веселее! Нанька, а, Нанька! — окликнула она сестру, лежавшую чуть в отдалении с краю полянки, — те чего, дурёха, в трусах-то валяешься? Мокро же!
— Да так… — неопределённо отозвалась та, не найдя подходящего к случаю ответа.
— Наньк, а… А тебе не хочется побаловаться как следовает? Знаешь, сколь это хорошо-распрекрасно?!
Мы легли рядом с Наиной с обоих боков…
Я-то понимал, почему это Надежда сделалась такой размягчённой и доброй, готовой обнять весь мир, включая младшую сестру, и со всяким поделиться радостью: мы с ней совсем недавно вернулись из-под укромного занавеса нашего шатра, где с полным неистовством предавались любви, и Надежда стонала и ойкала от сотрясавших ее переживательств.
Думается, что эти охи и стоны, долетавшие до настропаленных ушей младшенькой сестрицы, недвусмысленно свидетельствовали, чем мы там занимались…
Надежда и впрямь в этом деле стала весьма напористой!
Однажды, в самый разгар нашего увлекательного занятия, когда Надя, в полном смысле слова оседлав меня, стонала и подпрыгивала, почти с чистого летнего неба из прозрачного облачка неожиданно хлынул счастливый грибной дождь.
По гладкой речной воде ударили первые, самые крупные капли, как будто кто-то большой щедро швырнул россыпью целую горсть однокопеечных монет…
Сквозь щедрые и ласковые дождевые струи просвечивало солнце, мокрые волосы Надежды свисали тяжёлыми сосульками, капли попадали мне в глаза, — поскольку я-то лежал на спине, — но мы не прервали своего галопа.
И я не удивился бы, ежели со стороны кому-нибудь могло показаться, что от наших разгорячённых бешеной скачкой тел шёл пар…
Наина сцепила ноги, как кузнечные клещи. И вдруг — совершенно неожиданно для нас — расплакалась. Тихо, но внятно.
— Да-а-а… А ежели это… попадё-ё-ёшься-а… — с подвыванием всхлипывала Наинка, — что же мы тогда маме-то ска-а-а-жем?!