— Эх, паренёк… — скорбно, но внятно прошептала пожилая женщина в глухом чёрном платке. — Не смотрел бы ты на наше горюшко женское…
Лицо её было строгим и вытянутым, как потемневшие образы в киоте моей бабки. И лишь слеза, пробежавшая по её морщинистой щеке, не могла бы — живая! — скатиться с иконы…
Но совет запоздал.
Тогда впервые в своей коротенькой, как воробьиный скок, жизнёшке я ощутил то, что чувствует, по всей вероятности, дерево, когда в него ударяет молния: я затрясся до потери пульса, до неудержимого и сладостного содрогания, и что-то с неописуемой силой рванулось из меня! Я с тайным стыдом и обмиранием сердца ощутил нечто липкое и мокрое у себя в штанах внизу живота. Короче говоря, я впервые в своей жизни «пустил бельца»…
Я помнил об этом мгновении всю мою дальнейшую жизнь, — жизнь нормального мужчины, на пути которого, конечно же, встречались женщины. Но о том, самом первом моём потрясении я не мог ни забыть, ни перешибить его силой новых впечатлений и богатого сексуального опыта. Они, эти впечатления, видимо, никак не могли наложиться на обожжённую тем неистовым оргазмом кожицу моей души (или — тела?!), в которую было не то, что впечатано, а выжжено калёным железом, как на теле клеймёного животного, тавро с твёрдой зарубцевавшейся корочкой…
Но вот над загоном раздался надсадный скомороший выкрик:
— Люди! Пустите мужика без очереди! Пень дымит!
Тогда — по малолетству и неопытности — что делать, я не имел «ходок» в зону! — я никак не мог понять смысла этого выражения. Теперь же — могу перевести с блатного на русский, но уверен, что вы постигнете его смысл и сами…
Я понемногу выплыл из тумана и стал приходить в себя…
Всё ещё шевелились, всё ещё качались напружиненные женские зады, словно бы странные, крупные белые цветы, раскрытые навстречу всему мирозданию… Но долго в такой позе — локтями в колени — могли выдержать только самые стойкие. А ведь некоторые ухитрялись повторить желаемое раза по три-четыре. Желающих хватало… Выпяченная на потребу очередная открытая задница недолго оставалась невостребованной: она быстро принимала нового партнёра. Округлые обнаженные глыбы женской плоти вплотную прижимались к морозным стальным шипам колючей проволоки. Об этом вдруг зримо напоминала яркая кровавая ссадина, наискось процарапывая беззащитное тело, причём женщины даже не ойкали…
— Займемся любовью, милый? — воркует в тёплой комнате с озонированным кондиционированным воздухом дорогая проститутка по вызову. Она становится коленями на край обширной кровати и призывно оттопыривает свой намытый шампунями крепкий, ещё не изношенный зад. Волосы на её лобке аккуратно пробриты модным парикмахером, и слово «любовь», срывающееся с её губ, накрашенных сногсшибательной парижской помадой, звучит угрюмо и кощунственно. И всё равно — сквозь эту глянцевую выдуманную жизнь — выплывая из чёрной прорвы памяти, словно бледные рыбины из омута, мне мерещатся женские зады в неуёмной весенней страсти на той давней «пересылке»… Те самые бабы и мужики, склеивающиеся в одной из бесстыдных, собачьих, яростных поз любви… любви сквозь колючую проволоку!
Не говорите мне о любви к Богу: он давно отступился от нас неведомо за какие грехи и бросил нас на произвол случайностей;
не говорите мне о любви к Родине: она сделала всё, чтобы вышибить это святое чувство из людских душ и тел по обе стороны колючей проволоки;
не говорите мне ничего о так называемой свободной однополой любви! Это — сбой производства, кривая усмешка Природы. Бог сотворил Мужчину и Женщину — и я вовремя увидел, и до конца своих дней понял главное: и в загоне для скота люди, загнанные вместо него за колючую проволоку другими людьми, оставались именно теми, кем им и предназначено быть — Мужчинами и Женщинами. То есть, существами, следующими божьему завету…
И наконец — ничего не говорите мне о вашей придуманной книжной Любви, да ещё «одухотворённой» какими-то идеями! Она не выдерживает состязания с плотью! Чушь это, слабые потуги на правду, недопонятки…
…Я пишу этот рассказ на пределе откровенности, несвязанный никакими — ни моральными, ни цензурными запретами.
Я вспоминаю случившееся со мной в отрочестве более чем через полвека — а через огромную пропасть времени трудно перекидывать мостки, но я обязан перейти на другую сторону.
Я раскрываю это воспоминание, скрытое в глубинах моей памяти, на излёте своих дней, будучи уже немолодым писателем, пожилым человеком. В народе, кстати, говорят точнее, с иным смысловым ударением: «пожилый», то есть — прошедший сквозь жизнь…