Я, конечно, и не подозревал, что это оказалась вполне жизненная игра слов!
За одним исключением!
— Тебе так понравится — за уши потом не оттянешь! — обещала Наинке её старшая сестра. Но Наинка ни за что не сдавалась, как мы все трое её ни уговаривали… И даже то, что наши неистовые соития часто происходили у неё на глазах, не действовало на неуступчивую староверку! И неизменные чёрные трико с резинками чуть выше колен приросли к ней, словно вторая кожа!
Хотя в наших совместных играх она по-прежнему принимала активное участие…
Танюру и в постели не покидало чувство юмора. Посреди самых житейских наших занятий могла вдруг прозвучать её совершенно неожиданная лукавая просьба:
— Лёнчик, что-то я себя неважно чувствую… Поставь-ка мне свой «градусник»!
И как вы прекрасно понимаете, местечко для этого самого «градусника» предназначалось явно не под мышкой!
Она быстро становилась на край постели коленями, приподняв свой аппетитный задок и азартно помогала мне «измерять температуру»…
Когда же я нарочито мрачно говорил: «Нормальная!», она могла шлёпнуть меня по руке и повторить своё любимое присловье:
— Мне-то не надо, чтоб секун. ниже колена вырос, мне надоть, чтобы боек был!
На что однажды, намекая на её излюбленную позу, Надежда со смехом отчебучила:
— А для нашей Танюры всё масленица — только голой сракой и сверкает!
Сама же Надежда, в отличие от непритязательной Татьяны, любила держать меня рукой за воспрявшую плоть и, так сказать, самолично вводить её в свои жаждущие недра.
— Вот так… Ещё… ещё… — руководяще подстёгивала она. — Давай ещё! Медленнее… — и когда она с придыханиями, но молча начинала выписывать своим задом восьмерки, — я понимал, что она вот-вот достигнет желаемого…
Я уже говорил, что Надежда любила верховодить… Она сноровисто опрокидывала меня на спину и садилась на меня верхом. Я упирался ладонями в её грудь — и мы неслись вскачь!
Мы в те годы не знали модного ныне словечка «оргазм». Просто — ей было очень хорошо в конце дистанции, и всякий раз она взглядывала на меня с некоторым удивлением и благодарностью.
— Ух, натёр… — томно выдыхала она, облизывая припухшие губы словно сытая кошка — сливки, и ладонью смахивала капельки пота со лба, как росинки с листа подорожника…
Подхватив ночную рубашку или иную свою оснастку, она уходила в кухню, и оттуда слышалось звяканье гвоздя большого медного умывальника.
У Танюры прорезалась ещё одна способность: она оказалась непревзойдённым мастером… как бы это сказать… скоростной реанимации!
Иногда Надежда, если Танюра опережала её, всем своим видом словно бы намекала: «Теперь моя очередь!»
Тогда Татьяна после некоторой паузы начинала мять и поигрывать моим временно обессилевшим отростком. Она словно бы дразнила его: прижималась по очереди то одной, то другой грудью, перекладывала с одного соска на другой, оттягивала крайнюю плоть и поглаживала, даже тихонько покусывала нежную головку…
И предмет её забот, надежд и завлекательных заигрываний благодарно обретал стойкость…
Воспрял, служивый!
…Ну, а свою половину американской шоколадной плитки я, понятное дело, не съел в уголке и в одиночку, а принёс в наш общий дом и честно разделил на три части, себя не считая. Девчонки запрыгали от предвкушения и захлопали в ладоши.
В тот вечер у нас, кроме этих нескольких шоколадных долек-квадратиков не наблюдалось других привычных атрибутов банального интимного общения (это было нам известно из литературы!), как то: цветов, фруктов и этого… ах, да! — шампанского. Но тем не менее — мой подарок был замечен, оценён, и девочки в тот раз старались гораздо больше обычного. Мол, шоколадка прибавляет силы…
Они весело, со смехом и прибаутками, играли тем «ванькой-встанькой», который и составляет главное отличие мужской особи от женской. Они мяли его, тискали, гладили, щекотали, покусывали его, как котята палец, нацеловывали, наконец — повязывали на него голубую шёлковую ленточку из праздничных девичьих запасов, словно бы на шею любимому котенку и ещё завязывали на нём кокетливый бантик.
В общем, — они всячески демонстрировали своё поклонение живому языческому божку… А Наина с женским пониманием и, как мне показалось, с тайной завистью взглядывала на довольную, порозовевшую Надежду. Видимо, и перед ней витало привлекательное, непреодолимо зовущее видение безопасного секса!
Девушки снова и снова ставили мой аппарат на боевой взвод, напевая при этом самодельные залихватские стишки:
или ещё:
Добавила в стихотворную копилку и Надежда своё двустишие:
Ну, сразу было понятно — на чём! А я чувствовал себя героем, по меньшей мере — Геркулесом. Этаким сексуальным гигантом…
НА РЕЧКЕ, НА РЕЧКЕ, НА ТОМ БЕРЕЖЕЧКЕ…
Купаться без лишних свидетелей мы с Надеждой ходили довольно далеко, версты за две с половиной, к устью нашей речки, которая там делалась неожиданно широкой и, весело шебурша на песчаных отмелях, вливалась в другую, более значительную и лесосплавную.
Дорога шла лугом, вернее — не дорога, а узкая, пружинящая под ногами тропинка сквозь щедрое луговое разнотравье. Идёшь, зелёные стебли трав и цветов мягко щекочут босые ноги, и так и наносит тёплым медвяным духом. Каждый цветик-семицветик мы в лицо и по имени знаем: вот гвоздичка полевая, вот колоколец лиловый, клеверок тёмно-розовый — кашка, вот львиный зев, золототысячник, чистотел, а на медвежьих дудках, на их пахучих зонтиках пчёлы зудят, взяток собирают…
Кузнечики из-под ног так и сигают врассыпную, шмели гудят на басовых струнах, бабочки попархивают, и на всю эту благодать земную солнце смотрит с несомненной улыбкой!
Тропка огибает речные старицы, вокруг мелких теплых водостоин сухой тростник, ломкий в суставах, на ветру шуршит-шушкает, о чем-то шепчет, рассказывает. А над тростником стрекозы зависают, крылышками слюдяными трепещут, на месте в воздухе стоят, на нас глазища свои пучеглазые таращат… Но эти глазастые свидетели — не в счет!
На нашем берегу, так близко, что ветви их переплелись-перепутались, склонились друг к дружке две старые белые ивы. Их серебристо-зелёные пряди свисают, словно театральный занавес, над невысоким береговым обрывчиком, в котором чернеет узкий лаз в пещерку.
Вот здесь-то, под сенью ив (или — тенью? Всё время путаю эти понятия!) и находилось наше хорошо замаскированное убежище, наше таилище. Вместо густого разнотравья здесь на небольшой поляночке плотно росла короткая и очень мягкая травка, похожая на ощупь на шерстку молочного козлёнка, вся в мелких головках белого клевера. На ней-то мы и растягивались в полном блаженстве, освобождённые от ненужной одежды и вдобавок — совершенно одни в этом великолепном божьем мире…
И на самом-то деле, — кто, кроме Бога, мог нас увидеть в этом природном шатре, гораздо более роскошном, чем шатёр самой шемаханской царицы из известной сказки господина-сочинителя Пушкина?
…В тот памятный полдень мы купались втроём: Надежда, Наина и я потому как Татьяну услали в соседний городок с каким-то хозяйственным поручением.
Я, подложив руки под голову, лежал на спине в бездумном полузабытье, всей кожей впитывая чуть заметно веющий с луговой стороны ветерок с запахом медуницы. Убаюкивая и ещё более подчёркивая полную тишину, слабо тёрлись друг о друга узкие и вёрткие, серебристые, словно рыбки-уклейки, листочки наших древесных стражей. Как вдруг ко мне — всей своей прохладной после купания грудью тихо прижалась Надя: она, бесстыдница, была — как и полагается в раю, совершенно голой.
— Слу-у-у-шай… — еле слышным заговорщицким шепотом предложила она, — а давай Наинку… это самое… научим, как детей делать, а?! — И она почти беззвучно прыснула от этой ослепительной идеи. — А то она всё целка да целка, а так будет мне на пару, всё веселее! Нанька, а, Нанька! — окликнула она сестру, лежавшую чуть в отдалении с краю полянки, — те чего, дурёха, в трусах-то валяешься? Мокро же!