— Пойдем, — сказал он мне, и мы пошли к морю через кусты держидерева.
Был утомительный солнечный день. В траве, в кустах что-то трещало, посвистывало, хрустело. Далеко внизу, под обрывом, волны по-кошачьи играли с прибрежной галькой. Пианист молчал. Лицо его, обычно добродушное и улыбчатое, было серьезным, нахмуренным, а в глубине маленьких, заплывших глаз я заметила какое-то смущение и уклончивость.
— Вот что, — начал он. — Разговор серьезный, без шуток. Я уже пытался говорить с Аркадием, он меня не слушает и смеется. — Помолчав немного, он спросил: — Скажи, тебе очень хочется, чтобы он стал калекой?
— Я не понимаю вопроса.
— А ты думаешь, что этого не может случиться? Почему мы здесь столько времени? Зачем испытываем судьбу? Мы не солдаты. Ты должна его уговорить, чтобы мы отсюда уехали, поняла? Ну пойми, кому он будет нужен, если останется без руки или без ноги? А если погибнет? У тебя ребенок.
— Не пугай меня.
— Уговори его, чтобы мы отсюда уехали. Хватит. Я, например, вообще невоеннообязанный.
— Ну и уезжай!
— Как я уеду? Не могу же я вас подвести.
— Вот видишь? Раз не можешь, не надо об этом и думать. Вместе приехали, вместе и уедем.
— Зря я с тобой говорил. И с ним зря.
Он стал смотреть на море. Там вертелись и кувыркались дельфины.
— Послушай, — сказала я ему, — ты очень хороший и смелый человек. Что это на тебя нашло после вчерашнего концерта? Мне тоже было очень страшно. Всем было страшно. Но подумай, кем был бы Аркадий, если бы он вдруг пришел к командующему и сказал: «Здесь очень страшно, здесь стреляют, пустите меня лучше в Москву…»? Что ты мне советуешь? Ты же специально учился играть на аккордеоне, чтобы ехать с нами на фронт! А почему ты вчера больше всех кричал, что хочешь ехать на батарею?
— Ну ладно, — сказал пианист. — Считай, что этого разговора не было.
Он вытащил из кармана большой холостяцкий носовой платок. Посыпались крошки, бумажки, огрызок карандаша. Нагнулся за карандашом, уронил очки. Потом стал шарить в траве, пытаясь их найти. Когда мы с ним вместе искали очки — без них он таращил глаза и плохо видел, — я вдруг вспомнила одну иранскую сказку.
— Однажды к иранскому шаху, — начала я, — прибежал первый визирь и сказал: «Разреши мне взять твоего лучшего коня, мне срочно нужно бежать из Тегерана в Мешхед». — «Что случилось?» — спросил шах. «Я вышел в сад и увидел на скамейке Смерть. Она сердито на меня посмотрела». — «Скачи», — ответил шах, и визирь ускакал в Мешхед. А шах пошел в сад взглянуть, правда ли, что там сидит Смерть. Она действительно сидела на скамье под деревом, даже улыбалась и смотрела на шаха. «Скажи мне, Смерть, — спросил шах, — почему ты, глядя на меня, улыбаешься, а на моего визиря смотрела сердито?» — «А как же я могу смотреть на твоего визиря, — ответила Смерть, — если он у меня по спискам числится в Мешхеде, а сам все время в Тегеране вертится?»
Тут как раз блеснули очки. Они повисли на толстом сучке держидерева. Музыкант надел их, посмотрел на меня искоса сквозь толстые стекла, потом завязал на платке четыре узла по углам и натянул его на голову:
— Жарко, боюсь, голову напечет.
Навстречу нам шел Аркадий.
— Где вы были? — спросил он. — Я искал вас.
— У моря. Сказки рассказывали, — ответил пианист.
Больше об этом разговоре мы не вспоминали. Через месяц нас вызвали в Москву. Пианист был москвичом и с волнением ожидал возвращения в город, где у него в комнате стоял, как он говорил, «родной рояль».
Вечером на следующий день после приезда в Москву мы все собрались на премьеру в Эрмитаже. Пианиста не было. Никто не волновался, все знали его аккуратность, что он точен и будет с минуты на минуту. Но когда к третьему звонку он не появился, начали волноваться. Пришлось задержать спектакль и вызвать другого пианиста. Мы забеспокоились, не случилось ли несчастья. Оно случилось. На следующий день мы узнали, что наш товарищ в первый же вечер в Москве попал под трамвай и погиб.
Был такой странный период нашего пребывания на фронте, когда мы все время опаздывали к своей смерти. Это звучит непонятно и требует разъяснения.
Дело в том, что нас всегда очень ждали в частях армии и флота, поэтому было составлено четкое расписание наших переездов и спектаклей. Но однажды, когда мы спешили в тот же самый Фальшивый Геленджик, где должны были остановиться в специально приготовленном здании небольшого санатория, нас на Михайловском перевале задержала пурга.