Сколько раз он корчевал лес? Вырубал и жег кустарники? Ровнял бугристую землю? Сажал и собирал урожай? Столько, сколько было надо. «Работали тяжело» – постоянный рефрен этой удивительной повести.
Тяжелый труд сродни молитве – долгой и вдохновенной, как научили. Неспешной. Глубокой. Но почему-то всю жизнь зацепиться за свою землю, осесть крепко не случалось. И шли дальше. И ссорились с женой, не уживались с соседями, прощали обманы, уходили. Как уходили их предки.
И всегда теплилась мечта – заводить поутру свой трактор и отправляться на свою пашню…
Староверы Латинской Америки, как и любые переселенцы, начинали с нуля. Это сегодня в бразильских и уругвайских деревнях стоят на дворах огромные зеленые комбайны «Джон Дир» ценой с хороший «кадиллак» или «порше». Третье поколение староверов обрабатывает уже по сотне, и зачастую не одной, гектаров земли. И в разговорах вспоминают первый простенький трактор – вспоминают как счастье, начинали-то на лошадях. Богатство у староверов приветствуется. «Будь богат, но будь милостив!» Вторая половина формулы куда как важнее. Они работают весь световой день, без дневного пересыпа в самую жару – сиесты, как тут принято, и копят: иначе не выжить группе людей, крепко держащихся за религиозные устои – главное, ради чего и стоит жить. Все знают: на земле они – странники, трудятся ради той, иной жизни. Но живут этой, обычной.
«Повесть и житие» – книга не обычная. Она стара, как христианский мир, потому как опирается на древнюю, средневековую литературную традицию. Она на удивление горяча: традиция оказалась живой, и это ли не чудо?
Рассказ начнется с перечисления предков – с того, что свято для всякого старовера: без знания многочисленной родни не женить сына, не выдать замуж дочь, родство до семи колен – барьер, сохраняющий кровь в чистоте. Родословная – та же история, одно тянет другое – и вот восстают из небытия образы мучеников, страдавших за веру совсем недавно, в окаянном двадцатом веке. И здесь рассказчик следует канону подобных писаний: свидетельство – закон для христианина. «Повесть и житие» – емкое, точное название и одновременно определение жанра, отсыл к первоисточникам. Книга вскоре вырулит на сегодняшнюю тропу, чтобы в постоянных отступлениях возвращаться назад. Время едино для древлеправославных христиан – нового народа, каким они осознают себя по сравнению с ветхими иудеями. Муки первых византийских и малоазийских страдальцев за веру, о которых читают в Прологах по воскресеньям, они воспринимают так же остро и свежо, как незабвенные муки пострадавших от рук большевиков дедов и прадедов. Эти временные сдвиги, сбивки обогащают дыхание прозы Данилы Терентьевича, создают особый узор, который сродни староверческой вышивке, вобравшей в себя умения всех времен и стран, что пришлось им пройти на своем пути.
Всякий, кто окунется в покаянный рассказ Данилы Терентьевича, не сможет не почувствовать силу его слова, слога. Порой кажется, что тяготы, выпавшие Даниле Зайцеву, не под силу человеку. Но в книге легко уживаются вещи страшные и веселые, смех и юмор соседствуют с неподдельным страданием и страстями, низкое идет об руку с высоким, а Божественное спутешествует с богохульством. Голос рассказчика прям, он тянет, как локомотив, и этот разговорный ритм не оставляет, и поражает, и заражает особой силой и красотой нелитературной, диалектной русской речи, узаконенной на страницах повести силой писательского дара. Как ни наивны кажутся порой слова, как ни смешат ошибки правописания в рукописи, за которые в школе поставили бы жирную двойку, – за этой простотой предельная, покаянная честность и традиция назидательно писать о прожитом, сверяясь с собственным музыкальным слухом. Ведь этот рассказ создан не только для нас, но и непосредственно для одиннадцати детей и семнадцати внуков.
Мне очень хотелось бы поставить здесь точку, вернуться в Аргентину через два-три года, посмотреть на строительство Нуэвы Эсперансы, но, видно, не судьба. Что-то не срослось и тут: проект, столь красиво задуманный, казалось, был совсем близок к осуществлению, но неожиданно развалился как карточный домик. Данила Терентьевич Зайцев совершил пятьдесят второй переезд, откочевал в соседнюю Боливию, где открыл… пекарню.