Сейчас написала письмо Миме. Почему Миме, а не Леле? Не знаю. И мне как будто даже неловко. Ведь не может же быть, чтобы Мима был мне ближе, чем Леля! Писала ему о том, что видела в Париже, о тех мыслях о чем-то вечном и нерушимом, кот<орые> возникли у меня на балконе Notre-Dame, о том, как далеко от нас те «новые люди», кот<орых> я думала встретить в Париже. Писала, что часто вспоминаю Сфаят; да, но не с «теплым чувством», а просто без всякого чувства; вспоминаю его дороги, горы, виды, сосны на фоне заката, игру в футбол, теннис и всегда — Бимса. Да, мысли у меня еще там, хотя после таких воспоминаний почти не бывает грустно.
30 мая 1925. Суббота
Очень все-таки мне хочется пойти на этот литературный вечер. Для этого целый день лежу, после лежанья нога меньше болит. Да уж надоело только лежать!
Мамочка пошла сейчас с Папой-Колей по мастерским искать работы. Из мастерской м<ада>м Демидовой она ушла на другой же день, т. к. ей приходилось работать исключительно с француженками, и она ничего не понимала, что от нее требовалось. Я ее уговаривала тоже, думала, что скоро получу работу у мадам Гофман: та обещала дать телеграмму, да вот до сих пор все нет.
А на дворе сумрачно, небо в тучах и свет такой, как после захода солнца бывает. Дождь пошел. Ну, все пропало.
Наши вчера были у Девьеров и вернулись оба просто в восторге от его жены.
10 июня 1925. Среда
Хочется мне записать многое, начиная именно с прошлой субботы, потому что этот день был единственным, и иногда мне кажется, что его не было.
На вечер молодых поэтов [377]мы с Папой-Колей пошли. Я там собрала всю свою храбрость и еще до начала вечера познакомилась с председателем и выразила желание поступить в Союз. «Это очень просто. Так. Вы пишите стихи?» — «Да». — «Выступали где-нибудь в печати?» — «В „Новостях“». — «Ваша фамилия?» — поинтересовался он. Я сказала — фамилия для него была незнакома. «Хорошо. Когда придет секретарь, я вас познакомлю с ним, и тогда…». Начался вечер. Сначала Б. Зайцев читал доклад о Блоке. [378]Мне очень понравился его говор, такой красивый, ласковый. Потом выступала Тэффи. Сначала она произвела на меня самое неприятное впечатление: намалеванная, стриженая, рыжая баба. И когда она читала (сильно нараспев), т<ак> н<азываемые>, «серьезные» стихи, она мне тоже не нравилась, хотя некоторые строфы были хороши. Но когда она читала свои комические стихи, я пришла в восторг. И стихи сами по себе хороши, и читает она, действительно, прекрасно.
Было тесно, душно, помещение маленькое, но очень весело и просто. Во втором отделении начали выступать молодые поэты. «Выступали» они с места, т. к. пробраться к столу не было возможности. Председатель громко объявлял: «Сейчас будет читать свои стихи поэт такой-то». Ну и читают же они! Будто диакон на многолетии. Воют, а не читают. Я так ничего не поняла, ни одного слова. Воет так какой-нибудь поэт, а потом просто человеческим голосом: «Все». Очень это комично выходило. Некоторые стихи были очень недурны, я думаю, многие бы выиграли, если бы их прочесть просто глазами.
Да, я забыла. Еще до спектакля ко мне подходит какой-то субъект. «Вы — Кнорринг?» — «Да». — «Я — Баранов», и, видя мой недоумевающий взгляд, добавляет: «гардемарин». Познакомились, пошел он к Папе-Коле.
Так вот — читают один за другим. Вдруг откуда-то раздается голос: «Господа! Здесь находится поэтесса Ирина Кнорринг». Председатель засуетился, ищет. Положение безвыходное. Стоит около меня, и я сама пошла на помощь его розыскам. «У меня, — говорю, — ничего нет с собой, я не могу читать». — «А вы наизусть». За мной какие-то дамы сидели, просят, неловко. Я собралась с духом, встала и громко, отчетливо и просто прочла «Мысли вслух». [379]
Это было очень к моменту, и успех на мою долю выпал большой. Председатель просил прочесть еще, и я прочла «Портрет».
Опять — не буду скромничать — те же шумные аплодисменты. Потом уже сам секретарь подошел ко мне с блокнотом и записал меня в Союз, подходили знакомиться; одним словом, я была центром внимания, мне казалось — я наконец попала куда следует, нашла то, о чем так долго думала в Сфаяте. Когда обратно мы ехали на метро, а затем от самого Лувра на трамвае мимо Concorde и выставки, я была — скажу без преувеличения — счастлива, говорила себе: началось. А теперь мне кажется — было ли это когда-нибудь?
В воскресенье мы ходили в Musée de Cluny [380]. Там много интересного. Я, было, дома хотела написать стихотворение, начала:
Там есть что посмотреть, хотя б снаружи.
А что произошло за неделю? В воскресенье мы с Мамочкой получили от мадам Гофман работу — вышивать (киевским швом) рукава на пальто. Шва этого мы не знали, провозились долго и вышили плохо. В четверг я поехала отвозить. Вера Федоровна мне и говорит: «Вот что. Вам нужно научиться шить. Приходите завтра ко мне, я вас научу также и шелком вышивать, а так у вас работа не пойдет». Пошла в пятницу к ней (полтора часа езды), проработала у нее воротник, вышивала и шерстью, и шелком. Ничего. Наладилось. Потом дело повернулось так, что она хотела взять меня к себе в помощницы, у нее уже работала так одна барышня (но она и живет у нее). Сначала, говорит, пока вы учитесь, я вам буду мало платить, потом — больше. Вот вы приходите во вторник — мы тогда и сговоримся. Работы не дала — нет. И уж знаю, что ничего и в мастерской. Дома советуюсь — поступать к ней или на завод. Она симпатичная, у нее легко и просто, но вопрос, сколько все-таки я буду получать? И вопрос важный.
А к вечеру, несмотря на прекрасную летнюю погоду, у меня разболелась нога и так разболелась, что ночь я почти не спала, стонала, даже плакала от боли. Мамочка вставала, делала мне массаж — на два часа облегчает, а потом опять. Я себя чувствовала такой жалкой, несчастной калекой, что мне и жить больше не хотелось. А еще назавтра вечер поэтов, вечер, куда я войду уже членом. Мамочка делала мне массаж, и вечером, сильно хромая, я могла все-таки пойти. Мы все трое пошли. Мне было немножко жутко. Знакомых у меня еще нет, с кем я буду, что и как. Да, утром в «Новостях» я узнала, что среди других буду читать и я. Это меня тоже взволновало. Одно дело, когда читаешь экспромтом, и другое, когда стоишь в программе. Стала перебирать свои черновики и пришла к очень грустному выводу, что мне нечего читать. Они (стихи. — И.Н.)все — обо мне и о Сфаяте, нужно знать и меня, и Сфаят, а так они ровно ничего не дадут. Стало ясно, что так стихов не пишут, нужно искать какие-то новые пути. Особенно горько я это поняла после вечера. Выбрала три-четыре стихотворения, взяла на всякий случай черновики и пошла. Папа-Коля меня убеждал «не сидеть только с нами»: «Чего тебе с нами! Ты с молодыми поэтами сиди». Как я вошла, один из поэтов (фамилии не помню) подошел ко мне, потом я видела секретаря (кажется, Юниус); тот сначала не узнал меня, потом был очень любезен, посадил меня вперед, познакомил с Георгием Ивановым. Доклад читал Георгий Адамович. Он сам мне понравился — нервный, видно, что поэзия для него то, чем он живет. Доклад его мне также понравился, хотя не со всем я согласна. Но общий принцип, что поэзия должна стремиться к простоте, меня обрадовал. Вообще со многим я должна была согласиться. Тема его доклада «Ошибки поэзии», [382]и здорово рассекал нас, молодых поэтов. Пусть справедливо и интересно то, что он говорил, но читать стихи после него не хотелось. Первым выступал Георгий Иванов. Ну и «молодой поэт», из компании Гумилева… [383]Потом председатель объявил меня. Настроение было сбито, но читать пришлось. Я отклонила все выбранные дома стихи и прочла наизусть то, что пришло мне в голову после доклада, и вполне подтвердила слова Адамовича о молодых поэтах. Я прочла «Не широка моя дорога». [384]
377
Речь идет о вечере Клуба молодых литераторов (еще не оформленного в Союз), состоявшемся 31 мая 1925 г. На нем выступили поэты В. Андреев, Н. Беляев, Д. Кобяков, Д. Кнут, Ю. Терапиано и Б. Поплавский. Председателем организации был Ю. К. Терапиано. Добавим, что в конце 1931 г. ее название было изменено (12 декабря 1931 г. состоялось экстренное и последнее собрание
382
В данном случае неточность И. Кнорринг грозит искажением литературной позиции Г. Адамовича: тема его доклада, прочитанного 6 июня на заседании
383
Автор обыгрывает тот факт, что Г. Иванов (участник «Цеха поэтов», основанного