Ну а какой же из всего этого вывод? Трусость? Малодушие? Или просто болезненное самолюбие?
25 октября 1925. Воскресенье
Ну а вот, что было вчера.
Еду на собрание немножко в тревожном состоянии. В воротах встречаю Монашева, поднимаемся вместе. Народу мало, стоим, разговариваем. Подошел Мамченко, с ним поговорили. Потом подходит Терапиано: «Ну, что? Как дела»? да «Что написали?» Потом: «А вы не знакомы с моей женой?» — «Нет». — «Так позвольте я вас познакомлю». Подводит меня к дивану, где сидит Майер и худенькая брюнетка. «Вот, познакомьтесь: Ирина Николаевна Кнорринг, Ирина Николаевна Терапиано». Она не красивая, даже не хорошенькая, но, по-видимому, симпатичная, так, по крайней мере, мне показалось, хотя у меня было предубеждение против нее, т. к. она его жена. Майер тоже произвела на меня благоприятное впечатление, судя по ее стихам, я ее представляла совсем другой. Познакомилась еще с каким-то поэтом, кот<орый> говорил, что поэт, как всякий мастер, должен работать, т. е. по несколько часов в день писать стихи.
Провожая меня, Монашев рассказывал о том собрании, о том, за что Кобяков исключен из Союза.
Ну ничего я не могу писать сегодня. Что бы я ни делала, что бы ни начинала думать, мысли, самые глупые мысли возвращаются к одному и тому же, а перед глазами выплывает одно только лицо: то озабоченное, то веселое, и прелестная улыбка Юрия Константиновича.
1 ноября 1925. Воскресенье
Шили мы с Мамочкой, шили нашу последнюю работу и вот решили сделать получасовой перерыв. Она легла спать, а я — за дневник. Папа-Коля на заседании. [414]Надо бы хоть что-нибудь передать из того, что за эту неделю произошло. Хотя, в сущности, ничего не произошло.
В понедельник, за обедом, Папа-Коля дает мне «Возрождение»: «Прочти». Читаю в хронике, что изд<ательство> «Птицелов» готовит к печати сборники Кобякова, Монашева и «Ирины Кнорринг. „Стихи“». Я поняла, от кого исходит заметка, т. к. за такие-то самочинные выступления Кобяков и был исключен из Союза. Не то чтобы рассердилась, а просто раздосадовалась, и больше всего на то, что книга не выйдет. И еще на то, что после всей истории с Кобяковым не хотела очутиться на его стороне. Написала тотчас же Терапиано. Он успокоил, оказывается, в «Днях» тоже была такая же заметка, даже с именем Терапиано. [415]
Что же дальше?
Папа-Коля усиленно уговаривал меня дать «Стрелочка» в «Гротеск». [416]Я не хотела, и, помимо всего, у меня было на это свое основание: когда «Гротеск» открывался, в Союз были присланы именные приглашения, — не знаю, всем ли, думаю, что да, — но меня там не было. А Папа-Коля этого не знает, и уговаривал так настойчиво, что я наконец согласилась поговорить с Тэффи. Пошла в «Дом артиста». [417]Еле нашла там несколько человек. Такие тоняги, [418]и мордоворот устроили. [419]Адреса Тэффи я так и не добилась, узнала только № телефона. Но один вид и обращение этих артистов сразу решили и уже окончательно, что никакой канители с моим бедным «Стрелочком» я поднимать не буду.
Сегодня послала в «Золотой Петушок» мое стихотворение, посвящ<енное> ему [420], написанное в прошлом году, и коротенькое письмо. Знаю, что Папа-Коля будет теперь уговаривать меня дать «Стрелочка» в «Петушок». Нет, никуда я не хочу.
Да, Адамович все-таки поместил мой «Вечер» в «Звене». [421]Сегодня в «Новостях» было объявление. Я думала, он и тут к чему-нибудь придерется.
Ну, полчаса прошло, нужно кончать.
5 ноября 1925. Четверг
Написала большое письмо Дику. Написала большое письмо Леле. Начала писать дневник и сразу, как только раскрыла, поняла, что себя-то (так! — И.Н.)ничего и не напишу. Так всегда бывает. Не выходит у меня ничего с дневником, может быть, потому, что уж очень я его запускаю. Надо опять взять за правило писать по возможности чаще, ведь в конце концов всегда найдется, что отметить за прожитой день, на чем остановить свое внимание.
Очень сейчас плохо в материальном смысле, а в зависимости от него и в моральном. Дома только и слышишь: «Чем платить за квартиру?» да «Хорошо бы масла купить», или что-нибудь в этом роде. Вчера я отвезла Гофман последнюю работу. Просила зайти в пятницу — «может быть, что и будет». Да мало на это надежды.
Я бы ничего не имела против еще долго продолжать наш «режим», т. е. «суп и картошку». Голода я еще до сих пор не знаю и рада с ней (с Лелей. — И.Н.)о нем говорить, а вот есть много мелочей у бедности, кот<орые> просто жалобны. Разве не жалобно, напр<имер>, что Папа-Коля в метро снимает шляпу, так как всю ее моль проела. А я тоже перчатки ношу только на улице, а в метро и в поезде снимаю, неловко как-то, когда все пальцы вылезают. Конечно, глупо этого стесняться, а все-таки стесняешься. Но нет, не это главное, а то, что нечего делать. Утром не хочется вставать, т. к. не знаешь, чем заполнить день. Сейчас я с ужасом думаю, что впереди еще целый вечер. Ляжешь спать, и опять мученье, опять бродят в голове самые тяжелые мысли. Я сказала «началось» и решила быть твердой. Если бы не грустные мысли, кот<орые> ничем нельзя отогнать, я бы даже высоко задрала голову, в бедности есть не только унижение, но и своеобразная красота.
Искать работу? Как? Где? Я такая беспомощная, я даже не знаю, как искать работу. Это немного смешно, но больше — грустно.
10 ноября 1925. Вторник
Господи, да что же это?
С самой пятницы я была больна. Не была на уроках, не была на вечере у поэтов. Дома. А что делать дома? Не знаю, что. Знаю только, что сегодня я дошла до того, что пошла в другую комнату и без мыслей, но и без слез, легла на кровать. Мамочка испугалась, что там холодно, и раскрыла дверь. Тогда я встала у стены так, чтобы меня не было видно, и заткнула уши, чтобы ничего не слышать. А разговор шел о том, что можно ли будет раскрывать окно, если заложить войлоком желобок между стеной и рамой. Во мне все так и кипело.
15 ноября 1925. Воскресенье
Эх, была не была! Послала своего «Стрелочка» в «Петушок». Ответ на стихотворение я получила от Долинова, говорит, что всем так понравилось, что кто-то присвоил его себе и просит меня прислать ему «копию». А я вместе с ним и другой сюрприз подсунула. Хороша, нечего сказать.
Получила наконец письмо от Наташи. Ей, бедной, очень тяжело. Владимир Николаевич разводится с Серафимой Павловной. [422]Теперь, кажется, утихомирились, но все же… Ему, должно быть, уже за 50, а собирается жениться на двадцатилетней барышне. В таком возрасте ломать жизнь, да еще после всего пережитого, это уже что-то дикое.
А как подумаешь, как много людей несчастных, даже среди моих близких и родных. При этой мысли становится и страшно, и интересно.
17 ноября 1925. Вторник
Вчера получила письмо от Тани. Вот так неожиданность! Сегодня напишу ей. Вообще надо написать много писем: Тане (я стала писать по новой орфографии), Дику, Нине, Дёме. Наташе уже отправила. [423]И вот ни в одном из этих писем я не могу высказать саму себя, написать хотя бы те бестолковые откровенные фразы, кот<орыми> переполнено мое письмо к Наташе. В самом деле, кому из этих четверых я могу написать о том, что я задыхаюсь в домашней атмосфере, что так истрепали нервы все эти ссоры и постоянные упреки. Да что говорить? Тошно мне.
19 ноября 1925. Четверг
Вся моя жизнь была суррогатом жизни.
С тех пор как я стала сознательно смотреть на мир, нигде и никогда я не была настоящим человеком. Чем оправдать мое существование? Во всем мире существует очень мало людей, которые меня любят, и еще меньше, кот<орые> меня не любят. Я больше люблю людей, чем люди меня любят. Это мое несчастье — привязанность к людям. Это фамильная черта — от отца и деда. [424]Моя смерть огорчит очень немногих. Но я никогда не умру по своей воле, даже тогда, когда не останется никого из этих немногих.
414
Речь идет о диспуте, посвященном подготовке к Российскому Зарубежному съезду (состоялся в Париже в апреле 1926 г.). Диспут прошел 1 ноября 1925 г. в зале Hermel (42, rue Hermel), на нем выступили П. Н. Милюков, А. А. Пиленко и др.
415
Из всех анонсируемых книг — в т. ч., Ю. Терапиано «Пепел» (Дни, 1925, 20 октября, № 831, с. 4) издательством «Птицелов» (владелец Д. Кобяков) была выпущена лишь одна:
416
«
417
Открытие «Дома артиста» в Париже состоялось 8 октября 1925 г. по адресу: 70, rue de l'Assomption. Председателем предприятия стал Д. А. Смирнов, главным режиссером — Н. П. Асланов, зав. литературной частью — Н. А. Тэффи и П. П. Потемкин, директором — Н. Я. Золотарев, зав. музыкальной частью — К. Константинов. Оформлением Дома занимался Ю. П. Анненков. В «Доме артиста» проходили скетчи, концерты, выставки, торжества.
423
Речь идет о Тане Гливенко, Дике Крюковском, Нине Кнорринг (Шмидт), Дёме Шмаринове, Наташе Пашковской.