22 декабря 1926. Среда
Вчерашний день нельзя обойти. В понедельник я забыла в Институте перчатки. Обнаружила это только тогда, когда шли с Юрием от Porte de St.Cloud. А тут каникулы. Значит, надо назавтра ехать. И конечно, уговорились встретиться смотреть иллюминацию на Place du Palais-Royal.
Встретились и пошли бродить по Парижу. Сначала на Cite, потом я его привела на Pont-Neuf, к статуе Генриха IV, на то место, где я оттолкнула Ладинского… настроение было другое. Пошли затем мимо Лувра, по Rivoli на Palais-Royal, к иллюминации. Конечно, опоздали, пошли на Concorde (все наши любимые места), подошли к обелиску и целовались. «Я хочу, девочка, чтобы тебе также хорошо было со мной, как мне с тобой». Оттуда пошли на Madeleine, там теперь елками пахнет, оттуда на Оpera, оттуда к Lafayette, там сели в метро, а на Porte de St.Cloud — в трамвай. Доехали до места и пошли пешком. Настроение было замечательное. Париж так красив. И оба были счастливы. Прощались у двери. И опять — страсть ударила в голову. Впрочем, состояние у нас обоих было одинаковое, и я даже сказала что-то насмешливое и злое по этому поводу. Прощаемся. Он целует мне губы, глаза, волосы, руки, пальто, ноги. Он обезумел. Я закрываю лицо руками, что-то лопочу: «Юрий, милый, уходи, уходи… я не выдержу», «Ну, как я могу уйти? Радость моя?!» Я обнимаю его шею и чувствую, что никакая сила не оторвет меня. Последним усилием воли открываю дверь, целую его и вхожу. Долго не поднималась по лестнице, вижу сквозь стекло его силуэт. Наконец, ухожу. Снимаю шляпу, зажигаю огонь, проходит минут пять, — и открываю окно на лестнице. Он все стоит под окном. Я знаками говорю ему: «Уйди!» Он долго стоит, потом уходит. А я, совершенно обессиленная, стою в окне…
Это было вчера. Сегодня я обещала к нему прийти. И не пришла. А так много надо было сказать по поводу вчерашнего и, главное, услышать, что он скажет. Ведь так больше нельзя, ведь это уже не радость, эта радость душит, давит, я не выдержу ее! Я сегодня опять проревела весь вечер. Юрий, Юрий! Юрий…Юрий.
24 декабря 1926. Пятница
Вчера была у Юрия. Ему что-то нездоровилось, хоть и не говорил, но видно было. Очень мне обрадовался. Просидели вечер вдвоем, и в первый раз было уронено неосторожное и жесткое слово «разлука». Кажется, это я сказала: «перед разлукой». И сразу оба стали тихими и серьезными, и страшно стало. И еще он мне говорит: «Ты в прошлый раз назвала меня эгоистом. Я прошлую ночь все думал об этом… Да, ты права. Вот в чем: я нездоров. Может быть, у меня и ничего нет, а, может быть, и есть что-то такое в легких. И эта близость для тебя страшна». Я засмеялась и начала теребить его волосы. «Ну, и позапрошлой ночью ты это придумал?» И потом он несколько раз говорил: «Ты вот смеешься, а ведь это очень страшно. Это самое больное место!»
Обещал сегодня вечером прийти. «Если не буду себя плохо чувствовать», и, прощаясь: «Я завтра, конечно, приду». И не пришел. Неужели — болен?
27 декабря 1926. Понедельник
Юрий у меня был 25-го, весь вечер просидел у меня на полу и читал стихи. А вот — вчерашний день. С утра у меня заседание. Ну, заседание глупое и пустое, писать о нем не стоит. Провожает меня Костя. На Porte de St. Cloud заходим в кафе. Я читаю ему стихи, писать об этом трудно. Я поняла, что была не права только в одном: не так просто. Может быть, только в тот момент он почувствовал, что я ему дорога, что терять меня не так просто. Я никогда не думала, что эта встреча будет такой тяжелой и для меня. Мне бы хотелось записать ее подробно: ведь это последняя встреча… Грустно? Да, было грустно. Грустно было отталкивать от себя человека, кот<орый> был так близок. Было жаль его. Прошлого жаль не было. Оно осталось навсегда красивым воспоминанием. Оно неповторимо, умерло. А он жив, он сидел рядом, он изменился в лице, у него стал другой совсем голос… Его-то не убьешь, не превратишь в воспоминание!..[33] Он-то будет жить, оставшись где-то вне жизни… Он перечел «Эпилог», попробовал улыбнуться: «Ведь это я могу тебе обратить эти упреки!» «За что?» «А в чем я виноват? Как можно было предотвратить? Устраивать сцены?» И я говорила ему о том тяжелом настроении, о том, как я его ждала, как хотела, чтобы он меня не отдал. Если бы я сказала об этом раньше — была бы еще горечь, а теперь — я говорила ровным голосом, как заученный урок, и чувствовала какую-то фальшь во всем этом. «Ну, что же, Ира? Мне только хочется сказать тебе одно: ты мне писала в одном письме, что будто я смотрю на тебя только как на женщину или как на ребенка. Так вот, верь мне, что ты всегда была для меня, прежде всего, человеком. Я понял, что у тебя громадная и сложная душа… Я знал, что был недостаточно чуток. Теперь мне только остается пожелать тебе счастья». Искренно или нет? «Я плохой человек, Ира, но не настолько, чтобы желать тебе зла». Он проводил меня до Сены. Я молчала. Он изредка ронял фразы. «Сегодня, словно эвакуация какая-то». «А я буду хранить открытку, ту, которую ты мне прислала, Brancas, с такой простой и короткой надписью. Это лучшее, что у меня осталось». Просил написать ему эти стихи. «Сегодня я в первый раз жалею, что я не поэт. Я бы написал простые, человеческие стихи».
33
Его-то не убьешь, не превратишь в воспоминание… -И.Кнорринг имеет в виду строки Анны Ахматовой из стихотворения «Как белый камень в глубине колодца…» (книга «Белая стая», 1917):
1927