Потом, после чая, около 12-ти опять заговорили о том же. «Вот мне сейчас очень не хочется уходить. Просто страшно оставлять тебя в таком состоянии». «А мне не хочется, чтобы ты уходил таким». Сидела и молчала, и понять себя до конца не могла. Не ревность же это. Не могу же я оскорбить Юрия ревностью. И к кому? К этой девочке! А все-таки было неприятно, что вот она произвела на него такое сильное впечатление, что он столько думал о ней, что она на несколько часов отняла меня у него.
Я раскрыла Блока и уткнулась в книгу. Юрий взял ее: «Оставь». «Не сердись, Юрий». «А зачем ты себя мучаешь? И так глупо, так нелепо». «Ну, это последствия гриппа, нервозность обостренная. Я ведь тоже мнительная». Потом, конечно, помирились. «Ну, не смешно ли, Иринка? Да я ее и видеть больше не хочу, Наташу. Ведь это же глупо, видишь, какая ты смешная». Ночью я долго не спала и почувствовала себя виноватой. В самом деле, смешно.
«Ну вот, это наша вторая ссора».
Ночь.
Сегодня в вагоне (мы возвращались поездом) Юрий целует меня долго и страстно. И вдруг я как-то стихла, съежилась, смолкла. Юрий забеспокоился. «Что с тобой, Ирина?!» И я ответила: «Я боюсь, что ты убьешь во мне человека». Я обидела его глубоко и жестоко. Он сразу как-то откинулся, вытянулся, замолчал. Мне стало его безмерно жаль. Захотелось утешить, как ребенка, просить прощенья, обнять его крепко-крепко и поцеловать. Сказать ему, как я его люблю. И холодность моя проклятая не позволила, мешала. Я только взяла его руку и посмотрела на него пристально-пристально. Было больно и страшно. Долго молчали оба. Наконец, он заговорил: «Так, значит, я виноват. Я пачкаю тебя. Значит тебе не только не хорошо со мной, но, должно быть, наоборот, гадко?» «Юрий!» И когда спускались от вокзала: «Может быть, это и нехорошо, Ирина, но я так люблю тебя всю и столько у меня к тебе нежности и страсти, настоящей, подлинной страсти… Может быть, так девушек и не целуют, но ты поймешь, я не чувствую в этом ничего гадкого. Ты меня сильно обидела, Ирина. Ведь я так люблю в тебе человека, именно все, все человеческое». «Так неужели же, Юрий, я могла тебя в этом упрекнуть?» Так мы ни до чего и не договорились. Мы помирились, конечно, и целовал он меня на Couronnes[39] по-прежнему, и говорил, что не может жить без меня. А все-таки остался какой-то горький осадок и чувство глубокой обиды у него, а у меня — сознанье чего-то страшного и непоправимого.
Вот наша третья серьезная ссора.
Как часто, однако. Второй вечер сижу за этим столом, как в воду опущенная, и чувствую себя виноватой.
И все-таки после таких ссор сильнее чувствую свою любовь, и привязанность, и нежность.
Только боюсь, страшно боюсь, что эта ссора, самая серьезная и глубинная, так просто не пройдет. Боюсь, что она оставит след, положит первую трещину в наших отношениях. Как я этого боюсь.
26 января 1927. Среда
Ночь.
Сейчас у меня такое радостное, такое светлое настроение. После всех «ссор» и примирений, бешеных поцелуев и невыносимой тоски — в первый раз после сегодняшнего разговора в метро на Javel. Завтра — будет время, напишу больше.
27 января 1927. Четверг
Примирились мы скоро. В субботу он был у меня; и из коротких, случайных и тихих фраз стало ясно, что трещины не образовалось. Хотим серьезно поговорить в воскресенье.
В воскресенье я к нему пришла довольно рано. По ни о чем говорить уже не было нужно. Все показалось смешным и глупым. Не раз, шутя, он мне говорил: «Ну, человек ты мой убитый!»
В понедельник встретились в Институте. Он пришел ко второй лекции. Обратно идем вместе. Долго сидели на Invalides, так долго, что он опаздывает на поезд и едет провожать меня до Porte de St. Cloud. Читал мне письмо Голенищева-Кутузова и стихи его. Дал мне его с собой, чтобы я сама прочла. «Миг» меня очень взволновал.
А я пришла домой, села на пол и заплакала. Точно определить своего состояния не могла. Что-то меня не удовлетворяло.
А, вернее, просто была реакция. Но тоска была невыносимая. И весь следующий день так. Мы с Мамочкой ездили в город, и там я все время была такая. Она очень обеспокоилась. Вечером мы с ней сидели одни. Сначала как-то тяжело было, не о чем было говорить, самое тяжелое между людьми. Потом говорили о Юрии. Мамочка как будто видит дальше меня, нет, не то, она как будто готова примириться с тем, что я выйду замуж. Ей только очень грустно. А Юрия она любит. Мне Антонина Ивановна говорит ее слова: первый человек в эмиграции, кот<орый> мне понравился.