Вчерашний день. Общее собрание — очень много крику, шуму, «это ложь!», «подлец!» и т. д. Костя был председателем, и я им прямо любовалась, замечательно вел собрание, так спокойно, не повышая тона. Доклад Кагана и отчаянная, порой даже безобразная и огульная критика. Сложил свои полномочия[23]. Доклад Левы по поводу издания записок[24]. Выборы нового старостата. Во время прений, когда м<ада>м Парен сказала, что «после такой критики никто не согласится быть старостой», я переменила тактику и согласилась выставить свою кандидатуру. Я прошла большинством голосов, Костя, кажется, получил на 2 меньше, потом Муретов. Запасными членами выбраны Обоймаков и Шемахин. Нам даны самые широкие функции, поручено в течение недели решить вопросы относительно записок и представить проект общему собранию.
21 ноября 1926. Воскресенье
События последних дней стоят в памяти каким-то густым туманом. Страшного в них не было ровно ничего, вообще не было ничего сильно волнующего. А я чувствую, что начинаю запутываться и сама себя не понимать.
Я сегодня много курила, и у меня голова болит, а потому весь сегодняшний день представляется сплошным туманом. Что-то странное и дикое было в Союзе поэтов. Рассказывали, как Терапиано поджидал Сосинского в подворотне и ударил его по лицу. Так что, значит, тот вместо литературной пощечины получил реальную. Сосинский извинился перед Союзом за тот инцидент; принят обратно в члены Андреев — все шло как-то само собой, а придя домой, я перестала все понимать. Союз приближается определенно к «Верстам», ведущим в Москву. Ссорится с «Звеном» и т. д. Глупо.
Работа в старостате. Беготня в YMCA, заседания после лекций, возвращение с последним поездом и т. д. И единственный конкретный, рельефный и ясный образ — Софиев. Вчера он был у меня. Мы читали друг другу стихи. И в довершение всего он попросил у меня тетрадку, и я, почти без колебания, дала. Ведь это самое большое, что я могла сделать — дать прочесть все стихи. Это значит — все сказать! Все! А разве мне этого не хочется? Разве я не хочу рассказать ему все, даже то, чего я еще сама не осознала!
А разве не было и так: когда с первого заседания Костя провожал меня на вокзал, и я боялась опоздать на последний поезд — зачем скрывать — ведь я не только не боялась, я этого хотела, безумно хотела остаться с Костей и — будь что будет! А потом отдавать все стихи, даже с посвящением «Косте» — Юрию. Мне только не хочется, чтобы об этом знали дома. А все, что стоит вне этого образа, представляется сплошным густым туманом. Где-то я бываю, что-то узнаю, передаю, записываю, волнуюсь и забываю.
Должно быть, накурилась я сегодня…
22 ноября 1926. Понедельник
Ехали поездом, я опять уговорила медонцев ехать поездом. Юрий мне говорит: «Я еще вам не вернул тетрадь. Мне очень многое надо высказать по поводу ее, но только с одним условием, с одной просьбой». «Ну?» «Я буду касаться самого интимного…» «Хорошо».
25 ноября 1926. Четверг
Сегодня мне выпал замечательный день. Капрановы просили меня съездить в Villepreux отвезти головки художнику. Я, конечно, с радостью. В Версале мне пришлось ждать поезда 3 1/2 часа, и я с чемоданчиком, коробкой и портфелем отправилась в парк. Там было замечательно. Почти — никого. Деревья уже совсем без листьев и туман, туман…
Потом я села над оранжереей, над пропастью, села на барьер, смотрела долго и пристально в туман, кот<орый> сливался с прудом и в кот<ором> вырисовывались леса, леса. Смотрела и думала о Юрии. Может быть, все и было так хорошо потому, что я думала о Юрии. Потом поехала. Настоящая французская деревня и поля, поля, расхлябанные колеи дорог. Еле нашла его (художника — ИЛ.). Отдала головы. Пошла на вокзал. Обратного поезда пришлось ждать 2 1/2 часа. Пошла гулять по дорогам, по полям. И такую почувствовала радость жизни, что захотелось кричать. Привычка сдерживаться сдержала и тут. Я только остановилась, улыбнулась и закурила. На вокзал пришла минут за 40, когда уже почти стемнело. Села с ногами на скамейку в углу, в «зале» (керосиновая лампа висит — чем-то далеким, родным повеяло), озябла и курила папиросу за папиросой. Хотелось есть, а денег не было. Но все это было очень хорошо. И опять думала о Юрии, о том, быть может уже недалеком, моменте, когда я назову его Юрием. Думала о Косте. Пора сознаться (хотя я этого от себя и не скрывала никогда), что я пошла в старостат только ради Кости. Все, что я говорила о словах м<ада>м Парен, — вздор, я тогда еще старалась себя оправдать. Проще: еще до начала собрания, говоря с Костей и студентами, стало ясно, что он будет выбран. А если он будет, а я — нет, значит, он совсем уйдет от меня, а я этого больше всего боялась. Все, что угодно, только бы встречаться с ним, хотя бы на деловой платформе, только бы быть с ним вместе, хотя бы на наших заседаниях, только бы он не ушел совсем из поля моего зрения! И для этого я взяла лямку и тяну ее добросовестно, хотя и очень неумело и бестолково и часто чувствую себя не в своей тарелке. Костя сам не понимает, не сознает, что я для него, что ему не так легко будет потерять меня. Он это поймет, почувствует!
23
Доклад Казани […] Сложил свои полномочия — Речь идет о Д.Е.Кагане, председателе Общества студентов Франко-русского института.
24
По поводу издания записок — Идея издания «Записок» — лекций, прочитанных во Франко-русском институте социальных и политических наук, — не была осуществлена. (Институт был основан в конце 1925 г. профессором Эмилем Оманом и П.Н.Милюковым по инициативе Русской академической группы в Париже.)
25
«А ты прости мою жадность…» — Строки из стихотворения Ю.Софиева «Дождик — пускай он молчит…» (1926 г.). Опубликовано: Чернова Н.М. «Поговорим о несказанном», с. 405–406.
26
«Как хорошо теперь в Версальском парке…» — Строки из неопубликованного стихотворения И.Кнорринг.