Да, давно било. В четверть шестого пополудни вагон отправляется, а спутников нет. Адмиральский час пришлось встречать одному. Вообще-то принято пить водку, но на нее у Кирюши идиосинкразия. А вот коньячку — за милую душу. И Кирилл, вонзив в себя рюмку (приблизительно) коньяку из фляжечки, закурил крепкую душистую гаванскую сигару. Голова приятно закружилась.
Кирилл бледнеет, навьем неясытным завораживаемый, и стремленьем каждого шага наставляется Кем-то на него вокзал, железотуманного мяса Ваал. Воксал. О, Они! Вами провокация жизни Города, этого эстетно утонченного мага Зачарованного Грота Вавилонского днем в серой парчовой накидке, но ночью изощренностью туалетов благоуханного вечернего изыска, остро ранящего драгоценными тирсами и кинжалами, яхонтами, изумрудами шампанского автомобилевых адьютантесс, извращенно опоцелуемого жасминно-орхидейного эксцесса.
Вот стоит как столб и, аккордно завораживаемый, бледнеет Кирилл, заманиваемый покорной жертвой во врата воксала.
Вот так. Ну, как?
Думал себе так один из героев вашей совести. Что это очень хорошо написано. Ну что поделаешь — такое было его воспитание. Мамочка его воспитывала в своей неполной семье. А мамочка — человек занятой. Хотя и заботливый, и любящий, но очень занятой. И даже можно бы поменьше заботливости. А то вот и сегодня утром. Да нет, ничего особенного, но, конечно, мамочка сомневалась. Само по себе пустяк, сегодня это оскорбляло дух всего настроения. Мамочка боялась:
что он непременно простынет;
что их изобьют хулиганы;
что они напьются, и тогда вообще может произойти черт знает что.
Первое опасение было просто презренной прозой, второе — уже обидным пренебрежением, третье вообще больным вопросом. Не суть важно, пить или не пить, Кирилл вообще предпочитал другие, более изысканные способы расширения сознания.
Как-то: эфир. Томные эротоманы, нюхающие эфир. Это было гениальное предсказание Алексеем Толстым его, Кирюши, главных качеств. Не о томности, впрочем, и эротомании сейчас речь, но об эфире. Он, эфир то есть, и есть тот Мировой Эфир, само существование которого современные ученые самонадеянно отрицают. Это наверняка потому, что сами не нюхивали, а если бы понюхали, то сразу бы признали обратно!
Высыпали однажды у Кирюши на рожице прыщики. Угри юношеские, плавно перетекающие в фурункулы. Немного, впрочем: то на губе, то снова на губе, то вот на подбородке. Другой бы и ухом не повел. Но не таков Кирюша. Он юноша в общем симпатичный и сам о себе это знает. Конечно, не мешало ему быть и еще красивее, но это уж как бог дал. Однако прыщи он ни в коем случае не намерен был терпеть. Пожаловался мамочке, и та повела его в косметический кабинет. (Косметический, вслушайтесь! Уже здесь чуткое ухо улавливает веяние Космоса!) Косметичка, то есть косметологичка, на него глянула и, недолго думая, выписала лечение. Оно состояло из двух склянок, содержимым каковых Кирилл должен был утром и вечером протирать вышеупомянутую рожицу. Одно из них было непонятно что, другое же — непонятно что на эфире. Кирюша был в курсе, что раньше перед операциями усыпляли пациентов эфиром, и попробовал. И не пожалел — столь дивные звуки донеслись до него из неизведанных глубин собственного мозга, и столь глубокие истины открылись этими звуками!
Причем он, впервые в жизни эту музыку услышав, сразу же вспомнил, что слышал ее многократно, пожалуй, чаще любой музыки на свете. Или дольше. Наверное, подумал он, эти звуки слышала его душа до рождения, в вечности пренатального существования. А может быть, таков был звук тока крови в материнской утробе. После этого Кирюша наконец-то понял, что имел в виду Вячеслав Иванов, когда писал о символизме как о пробуждении ощущений непередаваемых, похожих порой на изначальное воспоминание, порой на далекое, смутное предчувствие, порой на трепет чьего-то знакомого и желанного приближения, переживаемых как непонятное расширение нашего личного состава и эмпирически-ограниченного самосознания.
То была воистину музыка Мирового Эфира, и в ней открывалась Мировая же истина. Это был величайший синтез искусства и познания. Кирюше это дело понравилось. Он стал совмещать его с принятием ванны. Подолгу сидел в горячей ванне и расширял сознание до пределов Вселенной.
Так что, по гамбургскому счету, ему было плевать на пьянку — это ведь лишь так, слабое подобие настоящего восхитительного дурмана. Но и тем не менее! Возможность хрестоматийного маминого запрета прямо-таки отравляла всю радость Кирилловой жизни и ставила под угрозу самый ея смысл. Зачем все, если вот так просто-напросто — мамочка не велела? Нет, на это он пойтить не мог! Можно было закатить истерику, но не очень хотелось. Не то чтобы Кирилл не любил истерик. О, он их очень любил! Тот, кто испытал, что такое настоящая истерика, не может ее не любить. (Естественно, имеется в виду не чья-то чужая, чего вы стали пассивной жертвой или свидетелем, а именно собственная активная истерика, которую вы устраиваете жертвам и свидетелям.)