Нередко также бывает, что невинно и зачастую жестоко страдают самые что ни на есть положительные герои. Но и тут Кирилл, кажется, не входил в группу риска. Негодяем он, повторяем, не был, но на роль жертвенного агнца тоже не тянул: он пил, курил, принимал и другие препараты, охотно предавался словоблудию и рукоблудию, нередко лгал, трудиться не любил и идеалам коммунистической партии верен не был. Так что едва ли со стороны возможного автора ему грозила участь показательной жертвы.
Казалось бы… Однако при всем том скрытая угроза существовала. Кирилл, как известно, сам пописывал, знал некоторые особенности психологии творчества. Могло быть и так, что автор сам еще не определился, как ему поступить с героем. Такое очень возможно, если мы находимся во власти автора не слишком опытного, или нерешительного и слабохарактерного, или же с неустойчивой психикой. Или просто с каким-нибудь торопыжкой: он еще не продумал толком сюжета и композиции, а уже сидит и пишет. Что там будет в конце, ему самому еще неведомо, а героя уже описал. И вот, будучи героем такого автора-расп…яя, попробуй по своим качествам предугадай свой финал, если он еще и автору неизвестен!
А ведь расп…ство в наше время — болезнь повальная, это все люди старшего возраста брюзжат совершенно справедливо. Что раньше-де люди были ответственней. Что-де в шестнадцать лет уже у станка, а то и полком командовали, а теперь лоботрясы бородатые-волосатые в тридцать лет сидят на шее у родителей. Разводов раньше не было, а теперь семьи через одну распадаются — тоже все от безответственности. Да что там говорить! Вон хоть на Стиву посмотреть. Да что там на Стиву, откровенно-то говоря! Хоть и на себя посмотреть… Вот очутись-ка на месте героя Кирюшиных же ненаписанных «Рвов» — и чего герою ждать от такого автора? Вот то-то и оно, что хер его знает чего.
И, глубоко погруженный в свои высокие тревожные думы о возможной структуре мироздания, Кирилл достал из кармана сверкающую лаковым целлофаном новенькую пачку «Герцеговины Флор». Так это получилось ловко, в том смысле, что кстати, к месту, вовремя, — и он потянул за красную полосочку и привычным жестом, сик, сорвал шелестящую обертку. Ее услужливо подхватил и унес ветер, теплый и черный, как пес, прошуршал ею по асфальту и прибил к ступеням булочной. Кирилл достал одну сигаретку, одну сигаретку «Герцеговина Флор». У него был припасен с собой коробок спичек. Не простых спичек, а крутых, западноберлинских. Подумал и засунул их обратно. Зажигалкой круче. Часы отеля над замком… небоскреба… Золотые, зеленые, красные, синие — он поразился, — словно радуясь, кружились на одном месте, мигали.
Он помял в пальцах сигарету, понюхал ее, затем достал зажигалку и опять понюхал — всю пачку. Горький, одурманивающий запах крепкого табака. «Гашиш? Опиум? Табак?» — из «крокодильских» международных карикатур. Что-то такое вспоминалось. Он оглянулся на блондинку — та казалась озабоченной. И он решил подумать, что она — проститутка.
Она стоит на углу кафе («кафешантана»!) и торгует своим телом.
Своим трепетным, нежным телом — и торгует, понимаете?! Кирилл высек искру и прикурил — с первого раза, опытно. Не раскашлялся. Своим женским телом. Точнее, дает напрокат. Вы платите деньги, обязуетесь вернуть все в сохранности и… И все! Дальше оно временно ваше.
(Конечно, лучше бы иметь собственную крепостную пастушку, но увы! А проститутки существуют в реальности.)
То есть! Вы не учите уроков, не ходите в школу, не готовитесь к экзаменам, потом не сдаете их. Не поступаете в институт. Не ездите на картошку. Не сдаете зачетов и не участвуете в самодеятельности. Вы не получаете ни красного, ни синего диплома, не едете на три года в Красноозерск. В Красногорье вы тоже не едете и не заводите там кислого приятельства с комендантом общежития. Впоследствии вы не участвуете в борьбе за работу и жилплощадь в Свердловске. Это был раз.
Два: после всего этого вы не встречаете у друга незнакомую симпатичную девушку, которая вами вовсе не интересуется, не… Ничего «не»!
Но вы берете проститутку за руку, совершенно нахально трогаете за голую теплую нежную ладонь, и она не отдергивает ее — она невозмутимо и бесстыдно смотрит на вас своими — жирно, вульгарно, неприлично! — накрашенными синими, бездонными, ласковыми глазами. Вы хапаете ее за талию, а она — равнодушна или даже улыбается. Серьезно! И вы можете потом посадить ее напротив себя, и она не скажет, что ей с вами скучно, она — вот эта обворожительная прелестница, которая красивее половины (или всех!) девочек в классе, — она сделает вид, что так и надо, или будет, ласточка, щебетать что-нибудь. Можно взять ее ручку в свою, любоваться пальчиками, как вещью, перебирать их своими корявыми паклями, и она не покажет вида, что это нелепо и противно. И не только удара по морде, а — ни-че-гошеньки вам не будет, когда вы насильно снимете одну или обе хрустальные туфельки с ее женских, неприкосновенных, ножек. Не будет ничего, кроме того, что она будет разута. И раздета.