Это он-то дяденька? Кирюша приосанился и небрежным жестом поправил шейный платок. Девочка в упор смотрела на него своими светло-зелеными глазами — очень большими, чуть не шарообразными, широко поставленными светло-зелеными глазами. Ее махонький курносый нос с почти плоской переносицей был красен от холода, и из него на коротенькую верхнюю губу медленно текла то одна, то другая сопля, и девочка шмыгала то так, то этак. И переступала ножками в грязных резиновых сапожках то этак, то так.
«Асимметрия лица у нее на рожице», — непроизвольно сочинил Кирюша на размер «Что такое хорошо и что такое плохо» Маяковского.
Вот везет-то Вам, Кирилл Владимирович, а?! То, понимаешь, почти как настоящая, проститутка (а может быть, и настоящая), то уж точно настоящая маленькая нищенка!
А может быть, ненастоящая?
Ну уж дудки! Попрошайничает всерьез, а значит — настоящая. Да и выглядит-то, между прочим, как настоящая. Шея и грудь обмотаны шалью. Правда, не то чтобы рваной, наоборот, за такие шали цыганки большие деньги берут, богатая шаль. Но зато вонючая. Прямо так козлом и несет от этой шали. Или от нищенки? Да нет, именно же что от шали! Прямо-таки козлятиной этакой! А что? Вы, может быть, думаете, что если Кирилла Владимирович городской юноша, так он и козлов не нюхивал?! Нюхивал! В зоопарке. Один в один!
— По-моему, у меня нет десять копеек, — озабоченно сказал Киря, роясь в кармане. Точно ведь нет!
Так вот, говорю я; а уж и везет-то Вам, Кирилла Владимирович! Уж как там проститутки — бог весть, а настоящая маленькая нищенка к Вам обратилась! И-эх, гори оно все синим пламенем! Маленькая нищенка! Да рассыпься оно все в прах — и ведь рассыпается, на глазах рассыпается! Первое в мире государство гребаных рабочих и крестьян! Как будто и не было его, как будто привиделось в тягостном гриппозном полусне-полубреду. И вот сейчас начнется настоящая жизнь. Он бросит нищенке медный грош на мостовую и сердобольно добавит: «Купи себе горячей пищи». А потом закурит гаванскую сигару и поедет на паровозе в имение. Пусть не свое, а Стивино — так даже лучше, не надо там всяких разборок с управляющим и докучными крестьянами. Это достанется на долю Стивы — и уж Стива-то этим смутьянам покажет кузькину мать и где раки зимуют! Уж Стива-то не допустит снова революции! Он им так и скажет прямо в харю! В харю! В харю! А на долю Кирюши останутся только вальсы Шуберта и хруст французской булки, Беседка Муз и Зачарованный Грот.
— Ну сколько-нибудь, Христа ради… — не унималась нищенка.
Кирюша чуть не подпрыгнул. Вот как — Христа ради! Да не ослышался ли он?! Кажется, не ослышался, а это значит, что и в самом деле начинается! Пробуждение от гриппозного совдейского бреда. Он помотал головой, чтобы прогнать возможное наваждение, в душе очень надеясь, что нищенка не растает в воздухе.
Она и не растаяла. Она глядела на Кирюшу во все свои лупоглазые глаза, причем один был несколько больше другого, и протянула руку за подаянием. Кирюша отметил, какая маленькая у нее была ручка, с коротенькими пальцами и темными линиями судьбы на ладони. Надо было срочно что-нибудь подать, а то вдруг она все же развеется или просто уйдет. Кирюша шарил по всем карманам, но везде только хрустели бумажки, а подать нужно было непременно монету. Наконец, слава богу, нашлась. Большая — наверное, пятак. Кирюша достал — и монета оказалась рублем. Отлично! Шикарно!
Девочка поднесла монету ближе к лицу и разглядывала. Видимо, зрение было плохое или изумление чрезмерное. У Кирюши — что называется, медленно, но очень быстро — выпрямился член. Он подумал: «На зуб еще попробуй, попробуй на зуб!» Пожалуй, сделай она так, Кирюша бы тут и кончил. Но она не стала пробовать на зуб, и Кирюша так и остался, как дурак, с выпрямленным своим пенисом. Она подняла на благодетеля глаза, затем прижала руки с рублем к груди, сказала «спасибочки!», поклонилась и, прихрамывая, побежала прочь. Она действительно поклонилась! Кирюша кончил.
Его плечо потрогали. Он вздрогнул, обернулся и вздрогнул паки.
Это был Кашин. Фу ты, грех какой!
— Салют! Кто такая? — с недоумением спросил Кашин, кивнув головой в сторону медленно, но быстро удаляющейся попрошайке.
Кирюша печально проводил ее глазами, и, когда она скрылась за поворотом, обернулся к Кашину и томно ответил:
— Не знаю. Денег у меня попросила.
— И ты дал?!
— Дал.
— Сколько?
— Пять золотых.
Вот. Кашин Олег. Пришел. Сейчас подойдет паровоз, и они поедут в Стивино поместье. И устроят дружескую шумную попойку. А поутру они проснутся и станут опохмеляться. И в разгар веселого завтрака в дом придет казенный чиновник в штатском платье с капитаном-исправником с саблей наголо и с двумя — нет, с тремя, с четырьмя! — солдатами со штыками наголо. И объявит, что по высочайшему повелению и секретному предписанию оного Кашина Олега обязан арестовать. За большевицкую агитацию. И бледного, вырывающегося Кашина схватят за руки и тут же, прямо в присутствии Кирилла и Стивы, закуют в железы. Выбреют половину головы. Наденут арестантский халат. Прилепят на спину бубновый туз. И погонят в Сибирь. И очень поделом.