(А что школа? В школе последней правды не скажут. Ну да, читать, писать и считать научат, а последней правды — нипочем. Образование ума не прибавляет. А до подлинной правды всегда собственным умом приходится догадываться. Учится, например, в школе баба-яга, и никто ей этого не скажет, пока она своим умом не дойдет.)
Деда Ваня той женщине вообще много рассказывал. Он чай посватать ее хотел. Что Дарька родом из одного пригородного совхоза, но мамка ее померла, да как-то странно, так что даже папку посадили в тюрьму. Так и осталась Дарька одна, не считая кошки Мурки, а была еще маленькая, и ее собирались отдать в детский дом. Она боялась в детский дом и плакала.
Но тут приехала тетя Мотя и Дарьку приютила. У тети Моти были муж и четверо детей, имен которых не нужно, а также сильно пьющая бабушка. Но у них сгорел дом. Однажды копали картошки. Выкопав, сели пировать. Наелись, напились и легли спать. Ночью дом загорелся. Стали хватать что под руку подвернется, но второпях набрали всякой ерунды. Денег у них не было. Одежда сгорела. Тогда вся семья переехала в дом к Дарьке. Так хорошо сложилось, что и погорельцам жилье нашлось, и Дарьку в детский дом отдавать не нужно.
Но жили, прямо скажем, небогато. Приближалась зима, а у них не было теплой одежды. Рассчитывать приходилось на огород да бабушкину пенсию, потому что тетя Мотя с мужем временно не работали. В этом печальном положении нашел семью деда Ваня, дальний родственник. Он давно переехал в город, но к родне наведывался. Деда Ваня зашел к ним, когда они уже жили в Дарькином доме, потом другой раз, третий. И как-то они с Дарькой сдружились.
К тому времени произошла еще одна беда. Какая беда? Нога. Что за нога? Сла-ма-налась. И Дарьке сделали костяную. Она сначала страдала, а потом привыкла немножко, да так сильно, что, даже когда костяную ногу сняли, все равно хромала. Мачеха сердилась, что Дарька после этой истории стала очень ленивая и все время мерзла. Прежде, бывало, с мая по октябрь бегала в одной отцовской майке, доходившей ей до колен. А в больнице ее будто подменили. Лето, жарища, как в Гондурасе или, лучше, в Африке, — страшное дело! А она кутается.
— Дарька, че с тобой?
Молчит, кутается. И не раздевалась никогда.
И когда деда Ваня предложил приемным родителям, чтобы падчерица немного пожила у него в саду, возражать никто не стал. Их самих семеро, а дом-то небольшой, комната да кухня, так и сидели друг у друга на головах, да и лишний рот, скажем прямо, тоже. Так что Дарька с легким пустым сердцем была отпущена к деду и охотно переселилась. Ибо охотница в ней вызрела. И кошку Мурку с собой забрав. Так говорил деда Ваня. А хозяйка слушала и охала.
У этой же хозяйки, пользуясь случаем, ягавая баба сожрала однажды и живую курицу. То есть вначале эта курица была живая, а когда баба стала ее жрать, курица постепенно перестала быть, т. е. сдохла. Ягавая баба, собственно, и не заметила, в какой именно момент, так была увлечена. Кажется, когда она сожрала обе ноги, курица еще была живая, потому что как будто бы еще трепыхалась. Но, конечно, когда она отъела ей голову, та уж точно подохла. Так что доедала Дарька курицу уже дохлую, как кочерга. В сущности, уже падаль, спасибо, хоть свежую. Так вот, курица — это вам не кот. Это вкуснятина. Или, короче, вкусня. Только приходится отплевывать много перьев.
Что касается котят, то их частенько надо было топить, и она предлагала свои услуги. Хозяева обычно соглашались с большой охотой. Ибо потом была большая охота. Она уносила котят в корзинке домой и ела. Здорово было бы испечь пироги с котятами, но это надобно тесто ставить, а она тесто никогда не ставила. Не умела. Кто бы ее научил. Но когда ешь котят, надо беречь руки. Поэтому лучше сразу откусывать голову, тогда они меньше трепыхаются.
Но больше всего ей хотелось сожрать младенца. Хотелось, очень хотелось, причем даже не живого, а зажаренного в печке. Но это очень трудно. До сих пор даже ни разу не доводилось ей сожрать младенца. Где ж его возьмешь, не выродишь ведь. Мертвые-то не родят. Тем более от козла.
Она было облюбовала маленького мальчика.
Хорошенький очень, белоголовый, румяный, щеки как яблоки. Прямо Терешечка. Годика четыре было или пять. Копаясь в грядке, говорил:
— Это хороший грязный червяк! Его зовут Бээопа.
— Как? — спрашивала его бабушка.
— Бэ-э-опа! Бээопа.
И эта бабушка неотлучно была при нем. Отец с матерью, бывало, уедут в город, а бабушка остается при нем. А потом бабушка померла. Но уже поздно, мальчик вымахал выше ягавой бабы, и где ж ей было с ним совладать! Она ведь так-то щупленькая. Хотя и жилистая.