А она бы привела его в горницу, растянулась и толстым голосом сказала:
— Поживи ты наперед да поработай у меня, тогда и отпущу тебя; а коли нет, так я тебя съем! Подавай-ка сюда, что там есть в печи; я есть хочу.
А кушанья настряпано человек на десять; из погреба вынесла бы она квасу, меду, пива и вина. Все съела, все выпила старуха; ему оставила только щец немного, краюшку хлеба да кусочек поросятинки. Стала бы спать ложиться и сказала:
— Когда завтра я уеду, ты смотри — двор вычисти, избу вымети, обед состряпай, белье приготовь да пойди в закром, возьми четверть пшеницы да очисть ее от чернушки. Да чтоб все было сделано, а не то — съем тебя!
А на другой день стук-стук, приходит баба-яга:
— Подавай обед! Пить-есть хочу!!
Он поставил на стол хлеб-соль и жареную утку; она все сожрала да еще спрашивает.
— Больше ничего нет, мы сами люди заезжие.
Баба-яга ухватила его за волосы, принялась таскать по полу, таскала, таскала, еле живого оставила. Наутро опять баба-яга — золотая нога спит непробудным сном, залегла отдыхать на двенадцать суток, зубы на полке, а нос в потолок врос.
Это все ей во сне привиделось. Сегодня проснулась и все вспомнила, как на самом-то деле было. Приехали добры молодцы, люди заезжие, да к ней в лес! А ведь не младенчики. Таких не съедать бы впору, а накормить, напоить, в баньке попарить, всех троих спать уложить, а уж потом и наутро и разговоры разговаривать. Со всеми троими: не то по очереди, не то со всеми с троими разом! Как это разом? Она прыснула в ладошку.
Ягавая баба, морда жилиная, нога глиняная, зевнула, потянулась и поскрипела зубами. Опять ступились? Соскочила с пече, накинула на голое тело ягу, сегодня из неблюя, и, прихрамывая, подошла к двери.
Сказала:
— Эй, запоры мои крепкие, отомкнитеся; ворота мои широкие, отворитеся!
Со скрипом отворилась дверь, и баба вышла на двор испробовать зубы на донельзя изгрызенной неподалеку растущей осине.
Ночью ударил крепкий мороз, и тонкие веточки осины покрылись белыми кружевами инея. Она-то сама, костяная нога, холода не чувствовала, а все-таки ногам было очень холодно. Ягавая баба приподняла подол яги и присела помочиться. Струйка звонко зажурчала, и баба, пока моча не кончилась, смотрела, как снизу подымался пар. Сегодня он был густой, белый.
Погрызла, вернулась в избушку, взяла стоящий у стены рашпиль и стала точить зубы. Аж вспотела точить. Хоть мертвые и не потеют, ан зубы-то железные! Тут и мертвый вспотеет.
Скинула ягу. Стала рассматривать свое темное, твердое тело, долго щупала свисающие ниже пояса (если глядеть сверху) соски. Кости вроде сегодня торчали из тела наружу не сильно. Живот тоже не протекал. Мертвечиной, конечно, пахло, но тут уже ничего не попишешь.
Наточив зубы, она снова надела ягу и еще юбку. Повязала косматую голову пуховым платком так, чтобы концы его торчали вперед. Посмотрела в зеркало. Стоит яга, во лбу рога.
Подошла к мышеловке, проверить. Мышеловка оказалась совсем пуста. Ягавая баба вздохнула и пошла выпускать Бяфу погуляти. Бяфа пошел, качая рогами и бородой.
Ягавая баба вернулась в избушку на курячьих голяшках и думает: «А на кой черт я сюда вернулась?» И вспомнила: добры молодцы. Они должны прийти. Она села прясть. Шерстяной кудель мечет, нитки через грядки бросает, а сама думает: «Охтимнешеньки, что делать-то?» Потом стала веять золото, а сама думает: то ли ей баню топить, то ли еду готовить, то ли постели стелить? И ничего не может придумать, голова-то дырявая. Семь дыр.
Тем более баню она и топить толком не умела. Баню всегда сам деда Ваня топил, сам же в ней и парился, а ягавая баба это дело не уважала. Еще чего, она же баба, а не какой-нибудь добрый молодец! Она видела, конечно, как баню топят, но сама-то не пробовала.
То же самое с постелями стелить. Деда Ваня стелил себе сам, а ягавая баба спала на пече, на девятом кирпиче, и откуда ей знать, как постели стелят?
Вот разве еду приготовить. На первое суп из лягушек, салат из дурман-белены. Нет, лягушек лучше на второе нажарить, а на первое — да вон хоть лука наварить целый чугунок, и пускай себе хлебают.
Так сидела, и пряла, и веяла, и думала, а добры молодцы все не приходили, хотя чутким ухом она за версту слышала, как они гуляли. Они и вчера вечером гуляли, и вчера она даже не утерпела подкрасться совсем близко и немного посмотреть, могли бы ее и заметить, да уж больно они были хмельные. День уже начал клониться к вечеру, а их все не было.
Да, день уже начал клониться к вечеру, а где же Бяфа? Он всегда делал что вздумается и гулял сам по себе, но редко пропадал надолго. Еще бы летом можно понять — где калиновый кустик обгложет, где капустку, а зимой подолгу гуляти вовсе бы незачем?