Летом мы с тетей каждый год гостили в имении Крамеров, Левашеве, в 25 верстах от пристани Мурзухи на Каме. Местность там была не особенно живописная — ни реки, ни озера, ни холма. Около дома не было даже сада — только бесконечные поля кругом и на далеком горизонте очертания скалистых камских берегов.
Но для нас, детей, это был целый волшебный мир, полный невыразимого очарования. Перед домом расстилался огромный, поросший травой, двор со столбом гигантских шагов посередине. Вокруг тянулись разные надворные строения и почему-то всегда были сложены срубом большие бревна — наш излюбленный «дом». По краям двора густо росли крапива и репейник, и валялись старые ведра, кадушки, ящики. Особой чистоты и порядка, надо сказать, не было. Но зато, сколько возможностей для самых разнообразных игр.
Компания собиралась большая. Кроме нас, приезжих из города, в ней принимали участие все дворовые мальчишки. Наша жизнь была так наполнена, что мне теперь трудно поверить, что мы проводили там всего 2–2,5 месяца. Старшие дети учились в гимназии и должны были к 15 августа, а в случае переэкзаменовок — и к 8, уже быть в Казани. По ощущению нам казалось, что мы проводили там не менее полугода.
Играли мы и в путешествия, и в прятки, и в палочку-воровку.
У меня до сих пор звучит в ушах торжествующий крик:
— Колюска за кадуской!
Когда мы стали старше, к играм присоединился еще крокет. Мы предавались ему с такой страстью, что дело иногда кончалось дракой молотками, и «черные» с «красными» часами не разговаривали.
А сколько радостей приносил скотный двор, куда мы забирались тайком. И разные кулинарные приготовления — сбивание масла в глиняном горшке, причем нам перепадали остатки на краюшках хлеба, печение пышек и оладий и даже хлебов.
Никогда я уже больше не ела такого удивительного хлеба со свежим маслом, такой душистой молодой картошки, таких цыплят под «венгерским» соусом.
Экономка, добродушная старушка Тиночка, и строгий повар, еле передвигавший ногами, но державший нас в страхе, были из бывших крепостных и сохраняли секреты «барской» кухни.
Сам теперешний владелец был никакой хозяин, хотя и считал своим долгом вставать в 6 часов и обходить поля. Но почти вся обработка полей велась у него «из-полу», крестьянами. Только ближайшие участки распахивались своими рабочими, толпившимися каждую субботу в сенях с «ярлычками», выданными приказчиками, чтобы получить оплату от барина.
Этим и ограничивалась роль хозяина.
В остальное время он молча, с мрачным видом прохаживался в туфлях по большой столовой и гостиной, наводя тоску на всех обитателей дома. Нарушить в чем-нибудь его привычки, налить первый стакан чая с морсом, когда он первый пил со сливками, а второй с морсом, казалось его жене и детям посягательством на привилегии папы римского.
Дети боялись его, как огня, хотя по какой-то непонятной причине говорили ему «ты», а обожаемой матери «вы».
Лошадей в хозяйстве было много, но попросить у него разрешения поехать за ягодами в дальний «Суходол» или «Бор» было событием, которое обсуждалось часами и на которое никто не отваживался.
Наконец, выбор падал на меня. Для меня бояться старших было так непривычно, что я и Александра Карловича не боялась, хотя и не любила.
Я смело подходила к нему и излагала нашу просьбу.
Он на минуту останавливался, удивленно смотрел на смелого мышонка, стоявшего у его ног, и обычно разрешал, но с оговорками.
— Велите Алексею заложить долгушу, да чтоб не загнал лошадей.
Старый кучер умел править, конечно, лучше хозяина.
Когда мы стали подрастать, однообразие летней жизни начинало немного надоедать нам, и мы нетерпеливо ждали любого нарушения заведенного порядка, главным образом, приездов кого-нибудь, и больше всего, конечно, дяди.
Его работа шла особенно интенсивно именно летом, и ему очень редко удавалось заезжать к нам. Тем более, его посещение становилось огромным событием.
Когда вдали на проезжей дороге появлялась быстро несущаяся точка, а затем доносился чудесный звон бубенчиков, волнению нашему не было предела.
— Неужели дядя? А вдруг не он?
И раз — помню — наше огорчение. Приехал не дядя, а сам хозяин, уезжавший в Казань по делам.
Когда тарантас въезжал в ворота, раздались разочарованные голоса:
— Да это не дядя! Это папа.
Вечером Александр Карлович сказал жене обиженно:
— Дети-то дядю больше отца ждут.
Но зато когда приезжал дядя, наступало общее ликование. Весь дом оживал. За столом слышались веселые разговоры, шутки. Дядя с увлечением рассказывал о ходе своих работ, передавал разные веселые эпизоды, безбоязненно обращался к самому хозяину, пытаясь и его втянуть в разговор. Земские дела должны же были и его затрагивать. Но эти попытки обычно заканчивались ничем. Кроме нечленораздельного бормотания, ничего в ответ не раздавалось.
Даже от семейного винта, в котором дядя с удовольствием принимал участие, хозяин с презрением отказывался, считая ниже своего достоинства играть с домочадцами. А в клубе зимой играл каждый день.
Кругом расстилалась безграничная ширь полей, а впечатление после дядиного посещения оставалось такое, точно в душный склеп пахнула струя свежего воздуха. Вольнее дышалось, громче говорилось. Всем становилось весело и привольно.
Даже возвращение в город, в наскучившую гимназию, так не пугало. Впрочем, самый путь нас, детей, только радовал, хотя взрослых он очень утомлял.
Надо было ехать 25 верст, а может быть, и больше — версты никто не мерил — по пыльной дороге среди полей в крайне неудобной долгуше, где даже не к чему прислониться спиной.
Чтоб не загнать лошадей по жаре, расчетливый хозяин отправлял нас глубокой ночью, по холодку. Приезжали мы до рассвета и ожидали на открытой пристани пароход, время прихода которого было совершенно неопределенно. Позже там появилась гостиница, но пребывание в ней, только осложняло наш путь. Когда с пристани раздавался свисток, приходилось спешно собирать багаж и мчаться бегом к причалу. А пароход оказывался буксирным или крупным, не останавливающимся у мелких пристаней.
Но нас этот переполох именно и привлекал. Нравилось не спать ночь, ехать в долгуше, слушать заливистый свист Алексея, есть в непоказанное время сладкие пирожки, ватрушки, разрывать руками цыплят, обмакивая косточки в фунтики с солью. Даже дремать на бунтах каната в предрассветный час, а потом забираться в сонный пароход, где все каюты заняты, и досыпать на диванах в рубке, а утром пить чай с обязательным ломтиком лимона и остатками домашних подорожников — все доставляло неизъяснимое удовольствие.
Только на подъезде к Казани портила настроение мысль о нудном молебне в гимназии 15 августа и наскучивших уроках с 16-го.
Мне, впрочем, это долго еще не грозило. Я училась дома с тетей и, хотя я была и капризна, и непослушна, я все-таки любила занятия с ней, так она умела интересно вести их.
Дядина жизнь в Казани была очень наполнена и статистикой, и литературной работой, но с местным обществом и он, и тетя как-то мало сходились. Главный интерес их жизни сосредоточивался все же в Петербурге.
Они поддерживали с ним постоянную связь, хотя к этому времени близких людей, кроме родственников, там оставалось очень мало. Большинство было или выслано, или арестовано и сидело по тюрьмам.
Большое горе причинил им арест в 82-м году дядиного воспитанника, юноши Вани Емельянова. Он жил в семье дяди с 10 лет. К моменту дядиной ссылки он окончил реальное училище и был послан в Бельгию в высшую техническую школу. Дядя долго ничего не знал о его дальнейшей судьбе. Я расскажу о нем дальше.