Дразнили ее молодым доктором из хохлов, без практики, который жаловался на свою судьбу:
О ней же кто-то пел:
Соответствовало действительности только последнее; остальное плод чистой фантазии: ни кареты, ни пары, ни дорогого наряда у жердь-девицы никогда не бывало.
Вышла она замуж по страсти, очень неудачно, похоронив в замужестве свою незаурядную даровитость и задатки несомненного литературного и педагогического таланта. Все ее ученики обожали ее. Я с детства помню ее замечательно талантливые и остроумные рассказы.
Старшего брата тоже не щадила семейная муза.
Мне помнится только начало посвященной ему оды:
Младший, Иннокентий, давал не меньше пищи для шуток. В особенности доставалось его ранним поэтическим опытам. Он пытался скрывать их, но в маленькой тесной квартирке это было нелегко, и сестры скоро обнаружили у него любимый плод его раннего вдохновения, длинную патетическую поэму «Магали».
Мария Федоровна уверяла, что в ней был такой стих: «Бог шлет с небес ей сладостную фигу».
Можно себе представить, сколько шуток это породило.
Мария Федоровна написала стихотворную пародию, изображавшую печальную судьбу злополучной «Магали» в петербургских редакциях.
Юный поэт будто бы тщетно носил ее из редакции в редакцию. В действительности он не только не помышлял ее печатать, но сам впоследствии, к сожалению, уничтожил.
Невзирая на это, жестокая сестра описывала, как автор «глушит» редактора чтением своей бесконечной поэмы.
«Магали — моя отрада!» — взывает он, а безжалостный редактор прерывает: «Нам не надо! Нам не надо!»
Увлеченный автор не слушает: «Магали — мой голубочек!» — продолжает он. «Ну, проваливай, дружочек!» — решительно выпроваживает поэта редактор.
Эти стихотворные перепалки нисколько не портили отношений молодых Анненских.
Обоих братьев, хотя жизненные интересы далеко развели их впоследствии, и сестру Марию Федоровну до самой их смерти связывала горячая братская любовь.
В 1874 году, когда я полуторагодовалым ребенком попала в эту семью, ставшую мне родной на всю жизнь, она уже была не так многолюдна. Сестры дяди уже вышли замуж, и на его попечении оставалось в ту пору только два мальчика — его младший брат, подросток Иннокентий и буквально подкинутый ему, абсолютно чужой мальчик Ваня Емельянов.
Отец привез его из глубины Бессарабских степей, чтобы отдать в Петербурге в реальное училище. От кого-то он узнал, что у дяди жили иногда пансионеры, и буквально умолил его взять к себе мальчика и отдать в училище, обещая платить и за содержание, и за учение. Дядя с трудом согласился. Из нужды он уже тогда выбился, а мальчик требовал больших хлопот, так как был совершенно недисциплинирован и очень слабо подготовлен.
Вскоре после того Емельянов-отец умер, и мальчик остался всецело на дядином попечении. Предположение, что двух мальчиков, уже подготовленного Кеню и десятилетнего Ваню можно будет в какой-то мере объединить, поручив Кене некоторые занятия с Ваней, оказались совершенно невыполнимыми.
Трудно себе представить более полярные противоположности, чем эти два мальчика, старший и младший. Один, Ваня Емельянов, — первобытное дитя природы, чуждое малейших зачатков цивилизации. Ученье давалось ему туго и абсолютно не влекло. Дяде стоило больших трудов подготовить его к первому классу. Особенно не давался Ване так называемый «Закон Божий». Он ненавидел краткий учебник «Священной истории», по которому необходимо было сдать вступительный экзамен.
Семья жила на даче, и дядя, по возвращении со службы, спрашивал обоих мальчиков заданные уроки. Иннокентий все и всегда знал безошибочно, Ваня — очень плохо. Однажды Ваня заявил дяде, что не мог приготовить урока, так как книги нет — исчезла. Поискали, поискали, да так и не нашли. На другой день дядя купил в городе и привез новый учебник.
— Ну, вот, готовь к завтрашнему дню свой урок, — сказал он Ване.
Мальчик с отчаянием посмотрел на ненавистную книгу.
— Как! — вскричал он, — Разве есть другая такая же? Я думал, что нет. Я закопал ту в саду.
Выучив кое-как урок, чтобы не огорчать дядю, в которого он сразу влюбился, он пропадал целыми днями, бог знает где. Тетя рассказывала мне потом, что никогда не была за него спокойна и мечтала об одном, чтоб, когда его принесут домой, у него была сломана только рука или нога, а не голова.
Но судьба как-то хранила его, и он лишь выбил стрелой глаз какому-то мальчику, за что у дяди были большие неприятности.
С годами активность Емельянова приняла другие формы. Из любви к дяде Ваня сумел заставить себя учиться в школе, хотя и считал это совершенно излишним. Его рано увлекла революционная романтика, и в старших классах он вошел в один из революционных кружков учащейся молодежи.
А рядом с этим буйным выходцем из диких степей, в той же семье, рос и развивался такой утонченный цветок городской цивилизации, как юный Иннокентий Анненский. Чуть не с младенчества он жил среди книг и книгами. Знакомые с его поэзией, может быть, вспомнят его стихотворение «Сестре», посвященное А. Н. Анненской и говорящее о том времени, когда ему было не больше 5–6 лет. В те годы их семья только что приехавшая из Сибири, где родился Иннокентий, еще благоденствовала, и воспитательницей у младших детей жила их двоюродная сестра А. Н. Ткачева, вышедшая потом замуж за Н. Ф. Анненского.
Поступив в гимназию, мальчик увлекся древними языками, потом греческой мифологией, греческой и римской историей и литературой. Античный мир обладал для него особым очарованием, и он вскоре ушел в него с головой.
Естественно, что двух мальчиков, с такими различными интересами, все отталкивало друг от друга. Каждый из них презирал все, чем исключительно жил другой. Да и разница в возрасте между ними была 4–5 лет. Ваня смеялся над всеми вообще книгами. Иннокентий постоянно боялся, как бы Ваня не забросил куда-нибудь какое-нибудь из его книжных сокровищ. Он считал своего случайного сожителя круглым дураком и сторонился его, как зачумленного. Это было, конечно, неверно. Ваня вовсе не был глуп от природы. Но книжная мудрость оставляла его совершенно равнодушным.
Неизбежные постоянные встречи за одним столом только раздражали обоих и еще дальше отталкивали друг от друга.
Когда тетя взяла меня к себе, я была еще слишком мала и ничего не понимала. В 3–4 года меня стал очень привлекать Ваня. Он охотно возился со мной, вырезая мне то свистульки, то дудочки или устраивая лук и стрелы. Иннокентий в 15–16 лет просто не замечал вертевшегося под ногами ребенка.
Правда, иногда Ваня дразнил меня:
— Смотри, Таня, я скажу сейчас твоей кукле «Счезни», и она исчезнет.
Я с ужасом кричала:
— Нет, Ванечка, милый, не говори, пожалуйста, не говори!
Тетя вмешивалась:
— Да пусть он скажет, Таня, а мы посмотрим, что будет.
Но я никогда не решалась на такой рискованный опыт, и репутация чудотворца оставалась незыблемой.
Несмотря на поддразниванием любила Ваню больше, чем своего молодого дядю Кеню. Ребенку важней всего, когда на него обращают внимание, занимаются с ним, а для Иннокентия это было слишком скучно. Прошло много лет, прежде чем мы с ним наново познакомились, и я сумела оценить его.