— Давай поженимся, оба мы с тобой одинокие, немолодые уже...
— Приедешь доаой и забудешь меня на второй же день! — сказала она тогда.
— Не забуду.
— Увидим.
— Увидишь...
И приехал! Даже телеграммой не предупредил, яоил-ся как молния в зимний день и с ходу позвал всех с собой в лес. Дети без всякого стеснения чуть ли не на смех его подняли:
— Жить в захолустье? Э, нет!
Лидия гоже уговаривала Кирилла:
— Не надоело тебе в лесу куковать?
Он только посмеивался:
— Надоело? Да я и дня в юроде прожить не могу: задыхаюсь.
— Что ж мне с вами делать? — отчаивалась Лидия.
Дети, как ни странно, поддерживали Кирилла, во
всем соглашались с ним.
— Имеет право мать пожить для себя? — спросил он их.
— Имеет! — дружно согласились они.
— Хватит вам прятаться от трудностей за материнской спиной.
И снова хор:
— Хватит!
— Тогда я увезу ее.
— Правильно! — засмеялся Гриша. — Я же увез свою Кроху!
Лидия чувствовала себя так, будто ходила перед ними раздетая, будто ее тело даже тряпицей не было прикрыто.
— Поезжай, ма, без всяких,— заключил Гриша.
Мира наступала с другой стороны:
— Он хороший человек, мамочка, сразу видно. Не надо колебаться, мамочка, ты же у нас смелая!
— А как же Кроха? Ей скоро родить, она слабенькая, вдруг что-нибудь...
— Ну да! — возразил Гриша. — Кроху в поликлинике на железный учет взяли. Медицина проверяет ее но всем швам. Нечего тебе за нее бояться.
Он думает — легко не бояться...
Лидия вздрогнула от громко хлопнувшей двери.
— Фу ты, черт! Извините, я вас напугал? — В купе вошел загорелый молодой человек в узбекской тюбетейке, с чемоданами, свертками, коробками. Можно было подумать, что он носильщик и собрал вещи по крайней мере у трех-четырех пассажиров. — Одному мне, пожалуй, не распаковаться.
Кирилл помог парню снять с плеч два чемодана, стянутых ремнями, и, став на лесенку, устроил их в верхней нише.
Вагон оживал от топота ног, говора, прощальных всхлипываний, смеха.
Парень устраивался долго и шумно, потом сел, отдуваясь, вытер платком лицо, снял тюбетейку. Голова у него была гладко выбрита.
Перехватив взгляд Лидии, он засмеялся:
— Волосы начали выпадать. Что ж мне, в молодые годы лысину носить? Бабки посоветовали прокалить голову солнцем, помогает, говорят.
Минуту спустя на столике появились бутылка, вареная курица, котлеты, похожие скорее на лепешки, и баночка с маслом, закутанная в марлю.
— Меня зовут Иваном, Ваней,— представился парень. — Давайте вместе поужинаем? Не обидьте отказом. Видите, сколько у меня тут всякой всячины? Одному разве управиться? Мне везет на хороших людей. Я — таксист. Наговоришься за дет,, язык к концу смены отказывает. Зато всякие новости узнаешь, знакомыми обзаведешься.
Кирилл поддержал компанию. Ваня явно нравился ему.
Лидия смотрела в окно, но мысли ее были далеко от озабоченной, суетной жизни перрона. Она тревожилась за Кроху: кто ей поможет с новорожденным? А Мира-то как будет жить? Болг'т за нее душа. Неродное дитя, а как близко к сердцу прилегло.
Давно это случилось. В войну. До сих пор видится ей родной Севастополь в пожарищах, а запах разрушенных домов въелся в память, как съедается угольная пыль в кожу шахтера.
Виделись ей Инкерманские штольни, где спасались от бомбежек женщины и дети. Это было мрачное, вырубленное в скале помещение, раньше там размещался завод шампанских вин. Люди спускались туда по жиденькой, шаткой лестнице, как в колодец, спали вповалку на деревянных щитах с дырками для бутылок, среди копоти, горшков, детского звенящего стона: «Пить-пить-пить...»
А ночью проснешься — и сграшно станет, Двигаются среди спящих какие-то сгорбленные фигуры со свечами в руках. Они отыскивают свои места, а кажется, будто это санитары осматривают поле боя после жестокой бит* вы.
Подняться наверх, подышать свежим воздухом можно было лишь в короткие ночные передышки — днем немцы беспрестанно обстреливали вход в штольню.
А потом в штольню спустился военный. Лица его не было видно, зато слышался суровый голос:
— Товарищи! Все, кто может, помогите в госпитале,— он в соседней штольне...
Вместе с матерью и другими женщинами Лидия стала ходить в госпиталь, помогала там, чем могла: кормила и поила раненых моряков, поправляла им постели, убирала, а по вечерам пела им песни про Катюшу, про синенький платочек и про то, как «крутятся, вертятся фрицы в горах, крутятся, вертятся, чувствуя крах. Крутятся, вертятся, пальцы грызут, а Севастополь никак не возьмут!».