Однажды у входа в штольню взорвалась машина с боеприпасами — в нее угодил немецкий снаряд. Дым, густой, смрадный, повалил в палаты. Кто мог самостоятельно двигаться, выбрался наверх — будь что будет, не задыхаться же в дыму. Лежащим надевали противогазы, а кому повязка мешала — прикладывали к носу вату, смоченную противодымной жидкостью.
Лидии некогда было надевать противогаз, некогда было прикладывать к своему носу вату. Она перебегала от койки к койке и утешала, уговаривала, обещала что-то и врала про мощный вентнлятор, который вот-вот запустят, надо потерпеть пять — десять минуток.
Она потеряла сознание. Пришла в себя наверху, лежала в тени под серым камнем...
Но вскоре в штольню, где прятались женщины и дети, снова пришел военный и велел всем, кто может, пешком добираться до Казачьей бухты. Транспорт только для раненых и детей.
Наши войска покидали Севастополь...
Лидия так и не простилась со своими ранеными, не пустили ее больше в госпиталь, а ей хотелось узнать, как чувствует себя обожженный танкист с Украины, Федор. Накануне она соорудила ему каркас из палок, накинула на них простыню, чтобы она не касалась ран и не прилипала к телу,— обожженных не бинтовали.
А еще там остался раненный в грудь Виктор Зайцев. Он все звал какую-то Катю.
Никогда не забыть ей, как тяжело умирал Коля Прокопенко. Он был ранен в жияпт и все время просил воды. Пить ему было нельзя. Он сердился: «Тебе воды жалко? Приходи на камбуз, я тебе целое ведро дам... И про рай брось напевать, я скоро умру. И ты это знаешь...»
Он лежал на спине, подогнув одну ногу, и покачивал ею из стороны в сторону. Уже и глаза закатились, и нос заострился, а нога все покачивается, покачивается. Загорелый, красивый, чисто выбрит. За час до ранения побрился...
Не забыть и серое небо над Казачьей бухтой, темные силуэты кораблей, пришедших за севастопольцами, густую, встревоженную толпу на морском ночном берегу.
Едва началась погрузка, толпа завертела Лидию, стиснула, оторвала от матери и понесла: ни остановиться, ни повернуться, ни вещи подобрать. Где-то стреляют, где-то прерывисто гудит, будто принюхивается к морю, самолет; люди кричат, ругаются, стонут, и вдруг над всем этим отчаянный вопль мамы:
— Лида! Доченька! Ли-и-да-а!
С тех пор Лидия не видела своей матери. Искала ее после войны, куда только ие писала, к кому только не обращалась. Даже следов не нашлось...
На эсминец, куда погрузили раненых и куда толпа внесла Лидию, налетели немецкие бомбардировщики. Люди, оглушенные выстрелами, облитые водой, взлетавшей от взрыва бомб; вдавливались в палубу, словно она могла втянуть их в себя, спрятать, защитить.
Какая-то старушка с ребенком на коленях с силой прижала к себе голову Лидии и потребовала:
— Молись, детка, повторяй за мной!
И Лидия исступленно твердила: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое...»
Утром в Новороссийске старушку, еле живую, сняли с корабля и отправили в больницу.
— Девочку ты никому не отдавай,— успела она шепнуть. — Христом-богом прошу, не отдавай, она хроменькая, сиротка, одна из всей семьи уцелела — бомба в дом попала. Мирославой ее зовут, мы по-соседски жили. Скажи, что твоя сестренка. Через недельку я встану и заберу ее.
Но старушка больше не встала.
Лидия хотела отдать ребенка в детский дом. Сначала в Краснодаре, затем в Красноводске. (Как они страдали от жажды в этом городе! Воду привозили в цистернах, желтую, горячую, чем больше пьешь ее, тем больше пить хочется, а во рту будто ржавчина.) А во Фрунзе, куда полагалось доставить эвакуированных, она уже не могла расстаться с девочкой. Нашла квартиру, вернее, угол, Миру выдала за свою сестренку. Но когда она первый раз уходила на работу, молчавшая до тех пор девочка вдруг бросилась за ней с криком: «Мама!» — и вцепилась в подол.
— Никуда ке денется твоя мама,— сказала хозяйка, с укоризной взглянув на Лидию. — Врать-то зачем было? Я ж не жених...
Никому никогда не рассказывала Лидия об этом. И девочка ничего не знает...
— Вы хоть бы крылышко попробовали,—-услышала Лидия голос Вани и скороговоркой проговорила:
— Нет-нет, спасибо, нет...
Поезд, оказывается, еще не тронулся.
В купе вошла насупленная женщина в детской шапочке с помпоном. Не сказав ни слова, она поставила чемодан на полку, где сидел Ваня, повесила на крючок сумку с помидорами, затем, окинув взглядом столик, заставленный едой, двумя пальцами, как щипцами, выхватила из кефирной бутылки ромашку и выбросила ее за окно.