— Верна-а!
— Измучились мы до последнего!
— Долой войну!
— Пущай господа офицеры воюют, коли охота! Волнение солдат заключилось единодушным криком:
— Да здравствует товарищ Ленин!
А когда крики поумолкли, один чей-то голос негромко и с каким-то сомнением произнес:
— А как же насчет землицы?
На этот вопрос ответил Федосеев.
— С землей, товарищи, очень просто, земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, в общем земля — крестьянам. Такова программа большевиков.
И опять толпа обрадованно взревела:
— Вот это дело!
— Правильная программа!
— Наша она, землица-то!
И вновь, едва — стихли крики, тот же негромкий голос спросил:
— А Ленин-то сам из каких будет, не из крестьян ли?
Федосеев опешил и даже зачесал в затылке.
— Врать не буду, чего не знаю, того не знаю. Только вряд ли, что из крестьян. Он, по-моему, из этих… как их… антилигентов.
— Барин, стало быть?
— Дурья башка, какой он тебе барин, ежели за трудящегося человека да за солдат горой стоит?
— Братцы, а давай и мы ему письмо напишем! — предложил кто-то.
— Верно!.. Письмо!.. Даешь!..
Через минуту тот же перевернутый ящик, только что служивший импровизированной трибуной, превратился в стол. Письмо писали долго, потому что в этом деле пожелал принять участие чуть ли не весь полк. Спорили, ссорились, кипятились, каждому хотелось выложить самое наболевшее. Письмо получилось длинное, в нем говорилось о множестве обманов, которые претерпели писавшие, и о самом главном обмане — войне, которую никаких сил нет уже терпеть. В нем выражалось полное сочувствие программе большевиков и задавался один единственный вопрос: когда эта программа будет осуществлена? Писали солдаты и о своем возмущении тем, что Керенский велел арестовать такого человека, который один «болеет за солдат всей душой и понимает нужду да беду крестьянскую», заверяли дорогого товарища Ленина, что весь полк за него горой и готов грудью встать на его защиту, «пускай только товарищ Ленин прикажет, они тотчас явятся, куда он велит, и будут его оборонять».
Доставить письмо адресату взялся тот же Серников, который с этой минуты перестал быть для однополчан Недомерком.
В знакомый дом Серников отправился на следующий же день с утра, но сразу войти не решился, сообразив, что рано и хозяева, должно быть, спят. Поднявшись на третий этаж и присев на ступеньку, он обнял винтовку и задумался. Думы были все те же: о жизни, которая вся от начала до конца была один обман, о том, что теперь-то он все это дело раскусил, и, главное, светила ему надежда повидать Ленина да расспросить, когда же будет замирение и когда, наконец, поделят землицу по справедливости. С этими мыслями он уснул.
Проснулся он от толчка в плечо и сразу вскочил. Перед ним стоял высокий и плотный мужчина со встрепанной бородой и в железных очках.
— Проворонишь, кого сторожишь, — сердито и насмешливо пробасил мужчина.
И тут Серников его узнал: тот самый бородатый, которого он во время обыска принял было за Ленина и которого юнкера все-таки арестовали.
— Извиняйте, господин, мне бы товарища Ленина повидать.
Бородатый с изумлением взглянул на солдата: первый раз он видел такого странного шпика.
— Ленина? — переспросил он, немного удивленный тем, что этот несуразный солдат, явно посаженный в засаду, называет Ленина не господином, а товарищем. — Нет здесь Ленина, напрасно дожидаетесь.
— Это мы очень даже понимаем, — с готовностью откликнулся Леонтий. — Само собой, им здесь никак находиться нельзя, потому как велено его пымать. Только я по другому делу, письмо у меня к нему.