Бывают такие услуги, в которых не отказывают. Несколько дней назад Карлино встретил Нези, тот поджидал его на виа деи Леони. Нези — трус и выжига, но он помогал чернорубашечникам, этот денежный мешок на хорошем счету у фашистов. Нези снял шапку и сказал, что хочет с ним поговорить. Карлино пригласил его к себе, но угольщик отказался.
— Лучше зайдем куда-нибудь, выпьем коньяку со льдом, — сказал Нези. — А по дороге поговорим. Так оно спокойнее. На нашей улице что ни окно, то уши.
— Я ни от кого ничего не скрываю, — ответил Карлино, но все же принял приглашение, подумав при этом: «Выжму из него пять тысяч лир и заплачу свой долг в „Казино Боргези“. Сам бог послал мне этого борова. Наверно, станет просить, чтобы я припугнул Чекки — они пристают к нему из-за Ауроры. Мне это будет не трудно. Стоит только остановить мусорщика и сказать: „Эй ты, поганая метла! Нези — мой друг. Оставь его в покое. Понятно?“
— Только с фашистами и поговоришь по душам, — сказал угольщик.
— Не трепли зря языком, Нези.
Они вышли на площадь Синьории. Последние трамваи спускались к Калимала. Но у бассейна Бьянконе было еще довольно много народу, люди наслаждались вечерней прохладой. Извозчик распевал песенку. Прошла под руку с офицером Олимпия, та, что живет в гостинице «Червиа». Угольщик сказал:
— Вы вот, синьор бухгалтер, не считаете меня за фашиста. Однако у меня есть кое-какие заслуги. В свое время именно вы — и не один раз — приходили просить у меня машину. Разве я когда-нибудь отказывал?
— Если кто-нибудь в тебе сомневается, направь ко мне.
В кафе на площади Витторио официанты убирали стулья. Огни уже были погашены. Ривуар со своей корзинкой с миндальными пирожными выходил из-под сводов галереи Уффици. Центральные улицы опустели. На перекрестках бросались в глаза фигуры голодных проституток. Город погружался во тьму, наступал час появления ночных бродяг, завсегдатаев игорных притонов и домов терпимости. В ночных кафе столики были расставлены прямо на тротуаре. Здесь не знали сна, как не знают сна те пороки, которыми кишит город. Два гоночных автомобиля носились вокруг площади, отравляя воздух газом, который с оглушительным треском вырывался из выхлопных труб. На углу виа деи Тозинги компания молодых повес стреляла из револьверов по убегающим кошкам. Выстрелы сопровождались женским смехом и визгом.
— Идиоты! — сказал Карлино. — Из флобертов стреляют.
Раздался почти человеческий вопль раненого кота.
— Наконец-то хоть в одного попали!
— А что вы думаете о Синьоре? — вдруг спросил Нези.
— Брось, Нези! Скажи лучше, что ты сам о ней думаешь?
— Вообще-то мне нравятся такие старушки. Но сейчас Синьора сунула нос не в свое дело. Она приняла сторону Чекки… Конечно, я мог бы на это наплевать: совесть у меня чиста. Но на днях Синьора понесла такую чушь, что не мешало бы заткнуть ей глотку… Вы меня понимаете, синьор бухгалтер? Достаточно будет одного вашего внушения.
Карлино спросил коротко и резко, словно выстрелил из револьвера:
— А сколько за беспокойство?
Они договорились и стали пить коньяк со льдом рюмку за рюмкой. Возвратившись домой, уже лежа в постели, Карлино подумал: «Ну, значит, Нези здорово струхнул, если надеется, что старуха даст себя запугать».
Желая убедить Синьору в том, что ему трудно уплатить наличными, Нези попросил неделю отсрочки. Ему; пришлось подписать векселя: старуха была настроена очень решительно, и другого выхода у него не оставалось.
Поначалу Карлино казался Нези верным козырем. «Конечно, старуха не бунтовщица, однако за ней водится немало грехов. Она ни за что не пойдет против фашистов. Но она может договориться с ними». Вот эта мысли и не давала ему покоя.
Карлино, думал Нези, чувствует себя как на аукционе: ждет, кто даст больше. Он два дня откладывал свой разговор с Синьорой, пока Нези не поднял плату до пяти тысяч. Но если старуха предложит ему шесть тысяч, Нези проиграл. Аукцион начался. Как можно было положиться на Карлино! «Стареешь, Нези, стареешь», — ворчал он и бил себя кулаком по лбу. Копошась в глубине угольной лавки, Отелло слышал, как отец ворчит и скулит, словно большой пес. Но пса этого Отелло больше не было жалко.
Нези думал: «Покойник» еще слишком свежий. Продать его — себе дороже».
Эджисто Нези спал спокойно. Но стоило ему открыть глаза, как его мозг начинали буравом сверлить страхи. Сегодня Карлино обещал перед работой зайти к Синьоре. «Они договорятся за мой счет», — поворот бурава. Другой поворот: «Они сдерут с меня шкуру». Третий поворот, причиняющим острую боль в затылке: «Ведь это — фашист. Кто заплатит больше, тот его и купит».
Фашист, совершивший три убийства, не ведает угрызений совести. Крики избиваемых дубинкой людей не производят на него впечатления. Но Нези не знает, что даже для фашиста существует приказ. Когда Карлино, расхваставшись, рассказал своим товарищам, какое дельце он хочет обделать, один из фашистских главарей заявил ему, что Синьора «священна и неприкосновенна». Вот тебе раз! Карлино живет напротив Синьоры, но он даже не подозревал о том, что она выплачивает фашистской федерации налог в сумме пятисот лир ежемесячно.
— Лучше вот что, — сказал командир. — В твоем районе есть один колбасник — Альфредо Кампольми. Он отказался сделать чрезвычайный взнос в нашу кассу. Ты не мог бы уговорить его? По-хорошему, конечно!
Свет разгоревшегося дня озаряет уже не только вершины холмов, но и равнину. Солнце с каждым часом припекает все сильнее. Оно ярко освещает луга в Курэ, врывается в дома и упорно хочет высушить последние струйки воды в реке Муньоне, по берегам которой пасутся стада.
Милена уже на ногах. Сегодня она начнет работать в колбасной. Касса установлена справа от входа, у стены,
за полукруглым барьером. Милена будет сидеть, словно под балдахином — спиной к полкам, заставленным консервными банками «Манфреди ди Колорно», у которых на этикетках алеет громадный помидор. Убирая с подоконника кувшин с молоком, выставленный с вечера на свежий воздух, Милена видит, как на заводе Берта сторож отворяет настежь ворота. Фабричные трубы уже дымят. Неподалеку — картонажная мастерская, где до прошлого года работала Аурора.
Для работы за кассой Милена сшила себе белый халат с вышитым воротником. Вчера вечером она была вместе с мужем в лавке и поняла, как действует механизм кассы. Все это для Милены пока еще только игра. Она приготовила книгу, которую будет читать в «мертвые часы» — от трех до пяти. В это время Альфредо обычно дремлет в комнате за лавкой. Предстоящая работа вызывает у Милены радостное беспокойство — так волнуются дети перед началом спектакля.
Милена — это мягкая глина, которой каждый нажим пальца может придать новую форму и выражение. Годы ее детства и юности прошли на виа дель Корно, и она прожила их, как невинная голубка, свившая гнездо на клетке льва. Из-под крылышка матери Милена вступила в жизнь робким и невинным существом. Теперь ее формирует Альфредо.
Милена будит мужа и подает ему в постель горячий кофе с румяными поджаренными гренками.
Солнце уже стоит высоко… Смолк утренний перезвон будильников. Отелло отпер угольную лавку. Кузнец почистил лошадь. Чтобы отворить дверь своей каморки, сапожнику пришлось столкнуть с порога серую кошечку. Карлино сказал матери, что сегодня он не пойдет на службу. Потом спустился в угольную лавку и сообщил Нези о том, что он взял Синьору под свое покровительство. Он даже вернул угольщику аванс в тысячу лир.
Нези оторопел, от злости у него перехватило дыхание.
— Из всех рыжих честным был только один — Христос. Да и тот подлец! — все время повторял он.
Отелло спросил, не болен ли он. Нези в ответ швырнул в сына пресс-папье.
Когда Карлино вошел в колбасную, Милена развлекалась тем, что, желая набить себе руку, выбивала на чеках — 0.00. Покупателей еще не было, и Альфредо замачивал на завтра вяленую треску: завтра пятница, постный день и день, когда в лавку заходят приезжающие в город фатторе. Альфредо вытер руки о передник и спросил: