Мы перенесли к причалу кладь, Митька сказал, что пойдет к церкви, чтоб звонарь телегу пригнал. А я уселся на мешок и стал ждать.
Вдлинь причала шли каменные палаты и лавки. В саженях сорока по правому боку стоял царев кабак с двуглавым орлом над расстегнутыми дверьми. По сходням кронштадтские амбалы тащили мешки и катили бочки. Чайки кругами ширяли над берегом. Диву я давался, как устроена та птица: крылами не шелохнет, а летает и выспрь набирает без единого маха. Иные на волнах сидели, как утеныши.
В той стороне, где Питер лежал, мрела дымная мгла. А тут свежо было, светло и полоса от солнца сверкала, как рыбья чешуя на волне. И солнце лучилось не скрозь бельмастую мглу, а скрозь голубень, ровно промытую в молоке.
Дыхнул я на камушек бирюзовый, рукавом его протер. Приворожил мне сердце цветочек лазоревый, будто выпил я влюбного зелья у шептухи. Чары колдовские душу захмелили крепче всякой медовухи. И хоть ведал я, что только в сказке Иванушка-дурачок женится на царевне, а в жизни-то все вершится инако, да невмочь мне было от дум о цветочке лазоревом оттолкнуться. Душа человека все зарубки в себе носит, ровно блонь на дереве: зарубки зарастают, заливаемы смоляными каплями, аки слезами, да рубцы остаются.
Думы мои стук колес перервал. От кабака катила телега, на облуке сидел мужик в красной косоворотке, босые ноги у ступицы болтались, на потыле черный картуз. Борода на ветру бекренилась. Пресвятая Богородица, так то ж отец Василий!.. А с иного бока Митька пристроился. Подкатили они ко мне, батюшка бросил вожжи на телегу, расцеловал меня трикратно и рек:
— Здорово, слоновый мастер! Ишь как на солнце почернел! А глаза-то хмелем подернуты. Иль полюбил кого?
— Да у него только грецкие амазонки на уме! — хмыкнул Митька.
— Что у него на уме, то мне ведомо, а что на душе, прознаю после. Так?
— Так, батюшка.
— Какой я, к шутам, батюшка? Расстрига, и боле все. Ну, давай мешки в телегу. Добрый мужик Пафнутий. Устроим пир на целый мир…
Митька сказал, что пойдет к своему матросу, батюшка велел им приходить прямо в сторожку церковную к нему.
— Принцесса, чай, подарила? — спросил отец Василий, когда я уселся рядом с ним на облуке, — заметил он мой перстенек. — О, брат, я давно краснеть отучен. Выходит, угадал?
— Угадал.
— Простые-то девки таких перстней парням не дарят. Парень девке — туда-сюда. Ну, молодо-зелено, погулять велено. Сам разберешь, что к чему. Тут советы давать — что капусту раздевать. Одно скажу, — отец Василий дернул вожжи, — н-но, шалава! Грех сладок, да корешок его горек. Чем дьявол от ангела отличен, ведаешь?.. Дьявол на зорьке веселит, на закате печаль несет. А ангел сперва печалует, а в конце радость несет. Ох, старый пень, разболтался… Оттого, видать, что поговорить не с кем. Есть тут одна молодуха, Александрой зовут, в Христа верует, а прихожанам, однако, гадает. Вот с ней только и беседую. А гадает не всем, а кто по душе ей придется…
Телега встала у кованых чугунных ворот на кирпичных вереях. Скрозь загородь церковную, вдлинь коей кустились акации, виднелись кресты на погосте. Маковка храма Богородицы Всех Скорбящих Радости сверкала на солнышке. Верхняя перекладина креста была занизана долгими шипами, чтоб птицы не гадили на крест. На торце крыши главного крыльца сияло в треугольнике всевидящее Божье око. Я снял картуз и перекрестился.
Мешки и бочонок мы перенесли в кирпичную сторожку. Мешки сложили в сенях, батюшка отрезал фунта полтора масла и бочонок в погребе устроил.
— Ох и разговеюсь я нынче! — Он потер руки. — А то жалованья уже с полгода не платят, перебиваюсь с пуговки на петельку… Пойдем на колокольню, покуда обедня не подошла.
— А где ж главный колокол? — спросил я, узрев пустую балку, толстую, аки матица в избе.
— Вкоротке новый колокол должны привезти, ровно в тыщу раз легше Царь-колокола. С такими же картинками, словами и травами. Двенадцать пудов тянет. Дар самодержицы нашему храму. Вот в него и буду звонить…
С колокольни открылся весь Кронштадт с избами и палатами, с садами и огородами. По правой стороне — пристань с кораблями, мачты на них были схожи с кладбищенскими крестами.
Поставил я две свечки за упокой деду Арефию и моему крестному, а перед иконой Всех Святых — Никите и лазоревому цветочку.
Лишь на клиросе хор запел, я справа пристроился у царских врат под амвоном. Молюсь и чую, мне потыл будто кто буравит и тепло под него ударило. Оглянулся — девка молодая в черном платке, в плюшевой робе и юбке сатиновой с цветочками. Крестилась и в меня глазом зыркала. Я вбок ушел, чтоб не мешала с Богом говорить. А она и тут ко мне пристроилась. Уж не ворожея ли, помыслил, о коей батюшка сказывал? Крещусь, а она зрачком вороным за рукой моей следит. Службу справлял молодой поп. Возглашал он: «Господу Богу помолимся», — и прихожане всплескивали десницами, и руки их схожи были с колосьями, что дружно склонялись и восставали под ветром.