— Царь Петр простого мужика уважал, и мысли его были о державе, а корень державы — мужик.
— То-то твой царь оные корни из земли повырывал.
— Ты ненароком не раскольник? — Максим набычился, однако отец Василий хлопнул его по плечу:
— Сиди-сиди, не раскольник я. Расстрига.
— Верно, и расстригли тебя за такие речи…
— Не та вера правее, коя мучает, а та, кою мучат. А ты со своими речами в капитаны выйдешь. — Батюшка посуровел. — Кругом воры немцы, от них мужики страдают, и голод воровать нудит их. Один ты честный, выходит?
— Я еще ни у кого не украл, — ответил матрос.
— А вот и врешь, — всперечил батюшка. — Украл, и украл не у меня, а у державы…
— Тоись я вор?! — Максим вскочил, аки скаженный.
— А ты не кипятись, сядь. Выслушай расстригу. Баба что горшок: что ни бросишь, все кипит, а ты мужик, да еще матрос… Вот ты в трактире водку пьешь. А у кабачного сидельца пятеро ребят малых. Платит пошлину царскую, платит полиции, чтоб не трогали. И тайной сидкой водки промышляет. Понеже не хочет с семьею с голоду помирать. Сиречь нарушает монополию царскую, крадет у державы. Казна ведь что шатучая корова — не доит ее токмо ленивый. А ты оную водочку пьешь вкупе со мною, скажем, стало быть, краденую у державы. Так что ж ты пришел и говоришь, что все кругом воры, а один ты не вор? Такой же вор, как я, как Сафка, как Митька. И царь твой Петр первым вором был, поелику храмы Господни разорял, и попирал копытом, аки китоврас, Церковь Православную, и украл жизни у тысячи тысяч невинных душ…
Максим сизым цветом налился во всю варю, затрясся, пена на губах пузыриться стала. Шатнулся он назад, закатил глаза, упал и на полу забился.
— Господи Иисусе Христе! — вскликнул отец Василий. — Как же его на службу приняли, коли верченый?
— На расшиве семи вод отслужил. — Митька к матросу кинулся с ложкой-межеумкой и стал втискивать черенок ему промеж зубов. — Начальство не списывает, говорит — лицедейство одно.
Батюшка сел на ноги Максиму, я держал его за руки, покуда он биться не перестал.
— И сколь раз на него падучая находит? — спросил я, когда мы уложили матроса на сундук. Батюшка в заглавок сунул подушку.
— Не ведаю, — ответил Митька.
— Ну и хорош же я, — рек отец Василий. — Нашел с кем спорить о державе…
Как воротился я в Питер, стал обучать дядю Пафнутия азбуке. Через четыре недели он уже читал по складам, однако в учении перерыв случился: дядя Пафнутий впал в огорчение великое, потому как Сенат постановил весь лес от Питера до Соснинской прибыли по прошпективной дороге вырубить, дабы разбойникам и ворам неповадно в нем хорониться было.
— Дурак тараканов морит — всю избу запалит, — вздыхал дядя Пафнутий всякий раз, когда я хотел обучение продолжать, и в чарку нос клонил. — Не до азбуки, Асафий. Ежели таким манером беглых, нетчиков и воров ловить по Руси, все леса придется повырубать. А уж коли всех татей и разбойников в колодки да железа заковать, караулы обнять не смогут. Аршин на кафтан, два на заплаты. И вправду немцы хотят под корень нас вырубить…
— Под корень еще Петр вырубал, — всперечил я, памятуя слова отца Василия.
— Тьфу ты, пра-слово, всячинник! — И дядя Пафнутий сызнова чарку всклянь наливал.
Пришел я в свою каморку, клетка открыта — а Степки нет. Выглянул в окно, смотрю — серый котище в траве затаился, задними лапами перебирает, к прыжку готовится. В саженях трех от него кто-то в траве копошился, пищал. Нежданно вспорхнул оттуда Степка; кот, аки молния, метнулся и хвать Степку в зубы. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!» — завопил Степка. Серый разбойник выронил Степку, в сторону шарахнулся, а я уже тут как тут с палкой в руке. Кот припустил к загороди и поминай как звали. Подбежал я к Степке, а он в траве крылья распустил, свиристит и улетать не хочет. После взлетел и рядышком сызнова сел. Посмотрел я по сторонам и выглядел в траве птенца скворчиного — клюв разевал так, что хайло было видно инда чуть не до задницы. Здоровый уже птенец, оперенный.
— Где ж ты его нашел? — спросил я Степку.
Степка сел мне на плечо и просвиристел: «Хлебать синим хоботом!.. Хлебать синим хоботом!»
— Ладно, пошли домой!..
Принес я птенца к себе и стал совать ему в клюв сарацинское пшено. Прожорлив был, аки Рыжий. Степка все вкруж меня полетывал, успокоиться не мог. Устроил я птенца в клетку вместе со Степкой и спать лег.
Так с неделю кормил я птенца, с собой в храмину носил. Степка без отлуки при птенце вертелся, а когда я в Раменки собрался, дядя Пафнутий велел птенца у него во флигеле оставить, чтоб присматривать за хайлистым алкачом…
Обочь дороги белели пни, пни да пни. Порушенные дубы и ели, сосны, ольха и осины покоились справа и слева. Будто тут недавно Мамаево побоище вершилось. Птиц не слыхать было — разлетелись с испугу. Глядел я на упавшие стволы, и перед глазами новобранец без рук и ног стоял, а за ним рядами другие новобранцы, тысячи солдат с обрубленными членами. И все безручные милостыню просили…