— Заладил! — озлился я. — Единицу ты совокупил с единицей, а тут не совокупность, а умножение: единожды один — один, а не два. Сиди и учи.
— Объегорил, — вздохнул дядя Пафнутий. — Пойди травы скотине подбрось, Пифагор!
А вечером у Летнего сада встретил я принцессу Анну, посмотрела она на меня и улыбнулась. А потом и говорит:
— О тебе уже вся Европа узнала…
У меня в спине засвербило.
— Как так? — испугался я зело.
— Пойдем ко мне, расскажу.
— Да не смею, ваше высочество.
— Господи, на что я дикая, но ты дикарь — дальше некуда. — И за руку меня взяла.
Я жеребца у крыльца оставил.
— Прикажу накормить его. Пойдем.
Сердце у меня от радости к горлу кинулось. Аннушка повела меня через покои, обитые голубым, зеленым и малиновым штофом. Паникадила из чистого серебра висели в комнатах. Тишь да свежина везде.
— Заглянем в библиотеку, — сказала цветочек лазоревый. — Там меня Юлия ждет.
Миновали еще один покой и вошли в залу, где весь пол застлан был коврами. В углу кровать стояла, над нею настил, как в повети, козырек по углам в желтом штофе свешивался. Вроде опочивальня, думаю. Два дубовых шкафа и загороди складные из желтых створок стояли у кровати и столиков. Столики низенькие, малиновым и зеленым бархатом обитые. А стулья из простого камыша. На стенках сверкали подсвечники серебряные.
Из-за загороди вышла Юлия, и они с принцессой расцеловались.
— Привела нашего героя, — сказала Аннушка. — Упирался, как медведь. Но я на сей раз не испугалась. Садись, Асафий.
— А где же библиотека?
— Вот она, — удивилась Аннушка. Однако увидела, что я на кровать уставился, засмеялась: — Я люблю читать лежа. Садись же!..
Устроился я в камышовом креслице, а принцесса и Юлия рядышком.
— Асафий еще не знает, как он прославился, — молвила цветочек лазоревый.
Цветочек лазоревый распахнула створки шкафа и достала заморскую газету. Полки были заставлены книгами, как у моего крестного.
— Ты что словно аршин проглотил?
— Дай ему в себя прийти, — сказала Юлинька.
— Слушай, что про тебя написали. — Аннушка принялась читать по-нашенски.
Говорилось в той газете, что в России инда простые крепостные владеют не только грамотой, но и латынь изучают, и Шекспира читают. Писал газетный борзописец, что ежели моряк, попавший в пасть акулы и оставшийся живым, — чудо, то не меньшее чудо — русский крестьянин, постигающий основы европейской культуры. И хотя суеверие в простом народе — тут сочинитель про Царь-колокол поведал — пустило глубокие корни, однако Европа совсем не знает России, свидетельством чему служит доселе не открытое ботаническое чудо, сиречь дыня-баранец…
Как Аннушка прочла про дыню, у меня спина сызнова мурашками пошла. Очи цветочка лазоревого голубым смехом лучились.
— Ну как? — спросила она.
— Складно врет. Лучше, чем я. Их там, видно, загодя учат, а у нас все самоучки безымянные. Плетей ему не дадут за сие сочинительство?
— Да в Европе за такое деньги платят! — возгласила Юлинька.
Вот и мы Европу догнали: мне от цесаревны и государыни тоже перепало почету. Только плетей — сначала. Да и то: не мазана арба — скрипит, не сечен мужик — рычит.
— Ну, Асафий, — сказала Аннушка. — Будь нашим кавалером.
Повели меня другини в столовую залу. Все кушанья были разложены на хрустале, фарфоре и серебре. Хлебец-пеклевка нарезан и уложен на плетеной тарелке. В чаше фарфоровой соус грибной, свежие и соленые огурчики на блюде. И еще каплуны вцеле блестели. А в середке стола миска, полная гороху. И всякой травки к мясу и рыбе.
Датский посланник в храмине пользовал вилку с ножом. Я после пробовал, как он, да до рта не мог донести — соскакивало с вилки. Видно, Аннушка знала про то и сказала:
— Будем есть без церемоний и этикета, — и каплуна прямо рукою взяла.
Я вилку ухватил, блюдник сзади вино нам в веницейские бокалы подливал. Попробовал я семужку, как Аннушка, лимон на нее выдавил — страсть как вкусно выходило. И на хлеб все боле нажимал, чтоб голодным не остаться, из-за стола выйдя. Аннушка почти весь горох убрала ложечкой. Охоча, видать, была до него, как Степка. Разрумянилась, глаза увлажнились, уста от жира блестели, она их салфеткой утирала. Я уже брюхо набил, дале не лезет, а другини и того и сего и кладут, и кладут и все по-заморски щебечут.
На верхосытку слуга принес плоды невиданные — длинные, будто огурцы, с желтой кожей и с чернинкой по вершкам.
— Откушай, — сказала Аннушка, — адамову смокву.
Три плода я умял — и боле все. Каждый Божий день есть такое — тут и ангел не стерпит. Видать, после той смоквы наших прародителей и потянуло к райскому яблочку с кислинкой.