— Чьи поминки?
— Митьки моего.
— Ты что?!
— Не штокай. Митьку воры в крепости вчерась убили, на карауле стоял. Пятьсот рублей денег казенных покрали и сбегли. А Митьку кистенем по виску…
На отпевание в храм приехала цесаревна в трауре. Солдаты расступались, когда она ко гробу шла. На глазах цесаревны слезы посверкивали. Батюшка кадилом размахивал, солдаты перешептывались.
Митька лежал в шестидоске-домовине будто живой. Свечка в руках его слезилась, и пламя в храмовом духе щель искало, куда бы можно было вплыть и успокоиться. В головах Митьки стоял дядя Пафнутий. Сухие губы его шевелились, оба глаза закрылись. А рука лежала на Митькином виске. Знобко мне стало и сиротно. Поднял я дядю Пафнутия и увел к себе. Сам на полу устроился. В тот день не стал я ему говорить, кто Митьку порешил, а рассказал после. Дядя Пафнутий чарку наполнил и молвил:
— Гореть убивцу в геенне огненной без покаяния…
Алешка Великим постом ходил чернее тучи. Елисавет Петровна открыла ему, что фельдмаршал Миних вызывал ее лекаря и предлагал за надлежащую награду докладывать ему, с кем встречается цесаревна. Лекарь дал полный отказ. И еще Алешка добавил, что государыня прознала про наш пикник в лесу и про Семена и его армаев тож.
К лету сызнова дымная мгла из лесов потянулась к Питеру. А дядя Пафнутий и того не замечал. Коренник болотный подземным жаром объят был, а дядя Пафнутий всю землю у амбара исчертил прямыми да углами. Курам зело нравилось оное увлечение дяди Пафнутия — клевали они те линии в охотку: в расковырянной земле черви да букашки ползали.
Тимоху я всю весну не видел. Алешка тоже носа не казал. Однако прибежал, когда дядя Пафнутий землю на дворе взрыхлил уже так, что можно было рожь сеять…
— Ты заутро можешь мне подсобить? — спросил Алешка.
— Утром я Рыжего на реку вожу.
— Це мне и треба. Слухай. Миних посылает за цесаревной кучеров, нюхают они, куда она едет и с кем видится. Втямку тебе то?
— Не втямку.
— Твоего Рыжего кобылы боятся. Помешать треба кучеру поихать за цесаревной.
— Вот так-то втямку…
Заутро повел я Рыжего на Фонтанку чуток поране, чем доселе важивал. Как он со Степкой откупался, двинулись мы к обжорному рынку, велел я Рыжему стоять, а сам на крестец сунулся поглядеть, когда покажется карета цесаревны. Обложили цесаревну так, что нудили ее все время бороду на плече держать после убиения Долгоруких…
Вскоре и впрямь карета из-за угла вывернула. Но подкатила ко мне и остановилась, и вышел из нее Василий Никитич. Сколько лет не виделись мы с ним. Постарел он, осел, огрузнел. Складки у губ глубокие, аки борозды, глаза потускнели. Обнял он меня и сказал:
— Настоящим мужиком стал…
И все на палку свою опирался.
— Когда вернулись, Василий Никитич?
— Недавно. — Он свел брови, и складка промеж них разделила переносье. — Сенат мое дело рассматривает. В казнокрадстве обвиняют. Сколь тех изветчиков прошло на моем веку. Помешал Демидову грабить казну. Крепче всех кричит «держи вора» сам вор. Вот так-то, Асафий… На старости лет и меня хотят, как Долгоруких, в расход пустить. Думаешь, немцы? Свои же. Ну, да Господь с ними. Ты что тут делаешь?
— Слона водил купаться на Фонтанку, Василий Никитич.
— Мне бы так, — вздохнул Василий Никитич. — Скотина тем отлична от двуногих тварей, что у нее завсегда есть чувство благодарности. Прости меня, старика. Поеду… Как-нибудь загляну в твой амбар…
А карета цесаревны все не появлялась. Я уж помыслил, что в обход отправилась. Однако тут из-за дальнего крестца справа выехал рыдван с четвериком лошадей и всочь мне устремился. Как со мною поравнялись, занавеска в окошечке разошлась и я лик цесаревны приметил. Возница кнутом нахлестывал, и лошади в колдобинах широкую ископыть оставляли.
Глядь — из-за того же угла бричка вылетела. Я Рыжего поманил, забрался на него и на середку улицы впереймы вывел. Когда бричка была саженях в двадцати от меня, поставил я Рыжего на дыбы и велел трубить. А бричкой-то Петька Куцый правил. Лошадь в оглоблях вздыбилась тоже и заржала. Куцый вожжи натянул, лошадь в сторону шарахнулась и обратной ходой по улице брызнула. Рыжий за ней по пятам и трубит на всю Ивановскую. Понесла кобыла, я Рыжему сказал: «Стой!» Куда там — топочет, негодник, не слышит меня. Тогда я свистнул, и Рыжий на шаг перешел. Потрюхали мы к соседней улице, что вдлинь пять кварталов тянулась. Надобно было проверить, чтоб Куцый обходом следом за цесаревной не утек.
Выбрались на иной крестец — Куцый уже вкупе с помощником скачет на бричке. Рыжий сызнова затрубил — лошадь в пень встала, копытами забила и впятилась бричкой в чьи-то ворота. Упустил-таки Куцый цесаревну. Будет ему новый нагоняй от Миниха.