К амбару повел я Рыжего через Аничков мост. Ступили на него, а у Рыжего задняя левая нога вполовину провалилась скрозь доски настила. Слетел я с загривка, Рыжий головой мотает, стонет. Я помог ему ногу выпростать и вижу — под коленом у него занозища с локоть. Ну, думаю, была не была, рубашку с себя снял, на полосы порвал, дернул что есть силы за щепу, кровь брызнула. Я наскоро ему тряпками рану перетянул, и кое-как дохромали мы домой.
Стали искать лекаря — не нашли: отбыл на травлю с государыней. Дядя Пафнутий забросил свои параллели. Омыли мы рану Рыжему водкой, я в роще бересты нарезал, бастарму наложил, так что и без лекаря все в три дня затянулось. Да тут Степка, видать, захворал — сидел в своей клетке, никуда не летывал; свистел я ему ямским свистом, трещал и клыкал — Степка ответит раз и смолкнет, не в охотку ему было даже на своем языке говорить. Однако брал я его всякий день к амбару, пусть, думаю, поболе летает. Только гороху рад был Степка, как и его отец приемный, и любил горошек, аки цветочек лазоревый.
Понес я Степку к минажерии, где на сто ладов соловьи по утрам заливались. Может, думал, повеселеет скворчина от пения, малость мымрить отвыкнет. Сидел он на моем плече, коготками кафтан уцепив, думу скворчиную думал.
Липовой просадью вышли мы за дворец. Соловьев в деревах не видать было, только бульк да свист по саду разливался. Встрепенулся Степка, глаза растворил и головою стал вертеть. Усмотрел сороку, трещавшую на березе, пустил ей встречь крику с десяток горошин, взлетел и с дерева на дерево вперед устремился. Затрещали в купах братья его. Верно, на стаю скворчиную налетел Степка. Сбоку грай и карк вороний слышен был. Два косача с сосенки сорвались. Вдруг — ба-бах! — раздалось. Палил кто-то из ружья со стороны дворца.
Выбежал я на дорожку, что ко дворцу вела, и вижу: в окне сводчатом нароспашь у торца стоит ее величество в зеленом платье с персидскими узорами и штуцер в ручках держит. Приклад у штуцера на солнце бликует, видать, насечка на нем золотая. Повернула государыня голову к покоям, ружье кому-то отдала и берет в ручки лук. Вложила в него стрелку точеную и еще в кого-то целиться стала, аки амазонка. Пустила одну стрелу, вторую, третью. Я в сад нырнул. Бежал и думал: не дай Бог Степку заденет…
Пробежал саженей сорок, чуть с потычка не упал. Лежал на земле косач убитый. Я дальше припустил. Сорока строчила захлебом, с ветки на ветку перескакивала. Хотел свернуть у орешника, да в промежке веток пятнышко темное усмотрел. Подскочил — Степка кверху лапами промеж веток запутался. Выпростал я его, и вся рука у меня от крови слиплась. Дробина в спинку ему попала и впронизь брюшком вышла. Охолодел он у меня в ладони, отвердел, покуда я его нес прочь. Что ж, думаю, за место такое проклятое, где инда птахе малой помереть своей смертью не дадут?..
Дядя Пафнутий в амбаре физику читал, что я ему намедни из книг покойного барина отобрал, когда он стал донимать меня расспросами, отчего к янтарному камню, ежели оный потереть, напилки липнут. Я его кликнул, он отмахнулся — не мешай, мол. Тогда я ему на стол Степку положил. Он глянул на убитую птаху, после на меня и рек:
— И его тоже…
Встал он, взял Степку, велел мне лопату принести. Покамест я рыл яму, в храмине Рыжий трубил, жалостно так и долго. Чуял, невольник добрый, что боле шкуру ему никто выклевывать не станет и не споет «Коль славен…».
Летняя межень выдалась жаркой. В мясных рядах обжорного рынка старшина упросил меня написать прошение в дворцовую контору, чтоб оплатили прокорм медведей за четыре года, на имя командующего охотами полковника фон Трескау. Старшина считал на перстах: плата рабочим, покупка канатов и ошейников, а также корма, — получалось две тысячи триста четыре рубля семьдесят восемь копеек.
— Чего ж ты сразу не востребовал? — спросил я. — Нынче получишь от барабал дворцовых семь тысяч без четырех, да три улетело…
— Приказано было кормить и содержать без отговорок, — ответил старшина. — Ежели от недовольного корму заморены были бы, учинили бы мне наказание…
Надобно было спасать Лизуна от травли. Всех только Господь спасает, а мне хоть бы одного спасти, да и то медведя.
Обошел я сарай. Доски плотно были прибиты. Однако у двух горбылин усмотрел я малый промежек. Топор в аккурат туда мог влезть.
Задумал я увести Лизуна. Через три дня месяц совсем затонел, я уже без Степкиной молитвы привык подниматься. И когда еще не ободняло, подобрался к сараю, подцепил три доски топором, а после еще две снизу, пролез в скважину и на шепоте позвал: «Лизун, Лизунчик…»