— А где те амбары возводить собрались? — спросил я.
— Архитекторы Земцов и Шумахер, — ответил комиссар, — определили у Лиговского канала.
— Ваше благородие, — всперечил я, — уже я докладал, что у Фонтанки-реки вода лучше и здоровее, там и строить потребно.
— Вот и отпиши в комиссию по строениям, что ты мыслишь по оному делу.
Я и отписал. Что опричь храмин надобно сделать по Фонтанной реке для прогулки слонам площадь, кою назвать слоновою, и для лучшей способности всем слонам ради купания устроить к реке удобный скат. Что не только загородные дороги и санкт-петербургские улицы и мостовые надобно исправить, но и Аничков мост через Фонтанку, ибо находится он в ветхости немалой: настилка на нем во многих местах сгнила и наскрозь пробивается и надобно заблаговременно его починить, дабы в том было без опасности и слонам не могло быть какого повреждения. И что другие мосты тоже потребно перемостить…
Комиссар прочел мою грамоту и вякнул:
— Смотри-кась, прямо генерал от архитектуры! Ладно, Ага-Садыка отправьте осмотреть дорогу, по коей слоны в столицу прибудут…
А в Раменках меня уже письмо от Никиты ждало. Сообщал братец, что зачислили его в команду по охране слонов, коих шах Надир слал в подарок наследнику. И что беспременно самцу и самке слоновой придется отдельный амбар строить, потому как они доселе жили вособь от прочих. И еще Никита поведал, что посланник персиянский обухами не только наших солдат охаживает, инда на самого подполковника замахнулся, что конвоем нашим командовал. И что ему, Никите, тоже от посланника перепало. А жаловаться не моги, потому как дипломатия такая наука: тебе плюнули в глаза, а ты утерся и сказал, что Божья роса. Спокойствие державы того требует.
Так я комиссару и доложил, что надобно особый амбар слону и слонихе, и в комиссии по строениям согласие дали.
Дядя Пафнутий начитался физики, нашел скляницы пузатые, колеса всякие и опыты начал проводить, однако я уже не встревал, потому как резным ремеслом занялся и вырезал из чураков липовых Степку, Лизуна и Рыжего. Выблестил их, протравил и у себя в светелке на окно поставил. Степан сказал, что через год могу я в подмастерья идти в ихнюю бригаду. И открыл мне место, где можно хорошие чураки отпилить от комлей, прямо околь Стрельненского большака. Мастера-то свои дерева знали наперечет, выдерживали их в сушильных шкафах месяцами, у них и за деньги их было не выпросить…
Отправился я большаком в лес на Воздвиженье, когда змии в лесу уже попрятались. Осень о ту пору выдалась теплая и вёдрая. Истинно бабье лето. Лист на деревах был на излете, желтился и золотом червонным полыхал. И паучьи тенета промеж веток серебрились на солнышке. Кой-где на кочках сиротилась морошка с голубикой да клюква соком наливалась. Как схватит ее морозцем, надобно собрать поболе и клюковку настоять. Дерева отдавали земле свой последний дух, чтоб на исходе жизни ничего себе не оставить.
Отыскал я спиленные липы, да комли были боле с отлупом, с час провозился, покуда нашел свежие срезы, не тронутые дождем. Выбрал четыре комля, заховал выпилки в мешок и вобрат тронулся, ублажня утробу морошкой. В прогалке берез и осин трава еще густилась, ровно летом. Расстелил я кафтан, лег и в небо уставился. Никуда идти не хотелось, так бы лежал и не думал ни о чем. Только, глядя в небо, думы свои все к одному обращал — к Аннушке и сыну Ивану. Как же так судьба повернула, что у царской племянницы сын от меня родился? Как же судьбу мою Александра провидела?..
Небо в глаза мои текло вместе с солнышком, прикрыл я веки, и лучи брильянтом в зрачках заиграли. Разморило меня от тепла, и уже чудиться стали голоса какие-то — один вроде цесаревны, а другой слова кургузил, вроде по-нашему и не по-нашему. Открыл глаза — а голоса не пропадают, еще ближе ко мне. Прислушался — точно, голос Елисавет Петровны! Сторожко голову приподнял. Мать честная, за ореховым кустом сама цесаревна с каким-то мужиком в бархатном кафтане. Неужто Семен-каторжник не научил ее беречься и гулять с охраной? А ведь бархатник, что впримык к ней стоял, не то что без ружья, а и без топора. Только палочка в руках да шляпа. И имя, что цесаревна называла, у него чудно́е было — мусье Шетарди́.
Лежу я, не шелохнусь — напугать боюсь. Стал слушать. Цесаревна с русского на картавый французский переходила.