…Утром проснулся я, а Максима в каморке нет. Служка сказал, что увели его в допросную контору. Неужто и его трикратно пытать станут? Не выдюжит, как пить дать — не выдюжит.
Минула еще седмица, и опять меня на дыбу поволокли. Бревно промеж ног моих устроили каты, тянуть за хомут к небушку стали. Один кат на бревно встал, прыгнул — тут мои косточки белые вовсе из плечей вышли, впал я в изумление великое. Федька по бумаге строчил и спрашивал:
— Сознаешься, Асафий?..
— Нет…
Тогда и второй кат прыгнул на бревно. Петух запел, и я во тьме кромешной боле ничего не помнил…
В каменной каморке меня лихорадить начало. Господи, думаю, прерви мучения мои, забери к себе, доколь я в изумство не впал от страдания бесконечного. Крестный отец мой отмучился, дай и мне помереть…
Служка что-то мне говорил, однако слух мне будто рябиновыми балаболками заложило. Руки и ноги словно в огне, ровно отрубили их и соли на раны насыпали. В башке звон не то кандальный, не то колокольный, и круги огненные с наплывом.
В память я вернулся неведомо как. Служка принес мне воды, миску с кашей и оковалок ржанины.
— Кой день нынче? — спросил я.
— Святого Иоанна Златоуста, — молвил он. — Думал, уж не очнешься вовсе. Лекарь тебе кости вправлял, а ты лежишь, как покойник.
Ладно, решил я, жив остался. Что нынче палачи мои еще задумали? С трехкратной пытки не признал я вины своей. Бог Троицу любит. А лекарей на Руси отродясь тоже трое: баня, водка и чеснок.
С трехнедельной голодухи да встряски силы утекли мои, остались кожа да кости. Отсыпа́лся я, отъедался на кашице и хлебушке. Служка жалостью ко мне проникся. На Введение во храм дал он мне трески вареной.
— Поешь, — сказал он. — Кости крепче будут.
Что рыба, что дыба, помыслил я, все одно Богу спасибо.
— Про моего соузника ничего не слыхать?
— Мне не говорят, а я и не спрашиваю. Но раз не вернули, стало быть, услали куда Макар телят не гонял.
— Без пытки?
— Без ней, вестимо. Пытают известно кого — кто с умыслом тайным. А он другой дурачина, вслух на рожон попер.
Скоро я уже ковылять мог до параши и обратно.
Служка мне посох вырезал, ин легче гулять стало по каморке. Я все мыслил: ежели не признал вины с трех пыток, почто не отпускают? Иль задумали еще что?..
Наконец повели меня в заседание. Заместо графа Ушакова другой мужик сидел. Прочел он мне бумагу, по коей выходило, что вины за мной нет, что пытали меня по ложному доносу и лжесвидетели наказаны теперь по закону.
— Ежели б признался, — спросил я Федьку, — стал бы узником каторжным?..
— Повезло тебе, — ответил он. — Самодержицей нынче стала Елисавет Петровна…
— Та-ак! — вскадычил я. — Стало быть, коль донес бы, что императрица — шведская шпионка, ныне и казнить меня могли бы?
— Угадал! — ухмыльнулся Федька.
— А ежели упаду в ноги Елисавет Петровны и поведаю, к чему меня под пыткой хотели принудить?
— Бумаг таких нету, Асафий, чтоб истину показать. Никто тебя не пытал. Твою пытку мы записали на матроса Максима Толстого. А его отправили в Оренбург. Только нынче генерал Ушаков велел его возвернуть в Питер.
— Выходит, жаловаться некому? Бог тебя простит с твоим генералом. Да мыслю я, Федька, что Санька Кнут не простит. Речет он тебе напоследки: не плачь, рыбка…
Поплелся я ковылками до храмины своей. Ветром меня качало, в кафтане холод гулял, а я дышу морозом, гляжу во все глаза на дерева, и не верится мне, что вышел на волю. Сувои по саду намело, я посохом по ним водил, и то ль от сверкучего снегу, то ль от ветру глаза слезами застить стало. Видать, насиделся впотьмах и от белого свету отвык.
Одолевал я две версты околь двух часов. Закоченел, усы и бороду в сосульки стянуло. Когда в амбар ступил, дядя Пафнутий, гоношивший сено граблями, оглядел меня и спросил:
— Кого надобно?
— Асафия, — просипел я.
Рыжий, прикованный к столбу цепью, аки кандалами, задрал хобот и затрубил.
— Тю ты, скаженный! — Дядя Пафнутий граблями его огрел. — С тобой родимчик схватишь, чего кричишь попусту?
— Не попусту.
— Сафка, неужто ты?! — Дядя Пафнутий грабловище выронил. — Господи Иисусе, ровно с того свету явился.
Рыжий пуще прежнего заголосил. Впервой я сахару ему не принес. Сел я на сосновый катыш и сказал:
— Дай чарку для согрева. Два часа по морозу перся…
— Во флигеле, напою и накормлю. Ах ты, Господи, что с человеком сделали, хлебать мой синий хобот!..
— Подожди. — Подошел я к Рыжему впримык, он головою закачал, а после хоботом всего меня обслюнил.
— Здорово, вязень, — похлопал я его по хоботу. — А тебя-то почто заковали?
— Тут он так накуролесил, — сказал дядя Пафнутий.
Чарка вмиг огнем мне нутро обожгла, я щей и хлеба навернул, чаю выпил с сахаром внакладку. А покуда ел отдуваясь, поведал мне дядя Пафнутий, что натворил Рыжий, когда меня в Тайную канцелярию увели.