Видать, как раз в тот день, когда меня на первую пытку потянули, Рыжий разбил ворота в храмине и устремился к Фонтанке. Услыхали трубача другие слоны, трое из них сбили ворота с петель, и понеслись они по Питеру, нагоняя на всех страх великий. Рыжий добежал до Васильевского острова и стал крушить дом Сената. Верно, хорошо он запомнил занозу на мосту, а заодно, видать, чуял, что меня на дыбу вздернули. Не на шутку разошелся и порушил чухонскую деревню, ломал избенки по пути, доколе солдаты не окружили его и канатами не обротали. Тогда-то начальство и цепи для слонов выдало немедля. Никто не заступился за меня, один Рыжий горою встал. Потому как жить не умел и делал то, что сердце ему велело, не таясь и не боясь расплаты…
— Ага-Садык сказал, слоны за самку осердились, что наврозь от них с самцом жила. — Дядя Пафнутий постелил мне на печке. — Ложись, завтра договорим. Тут, как тебя забрали, Алешка сразу наведался. А как узнал, что ты в Тайной канцелярии, с лица сошел и ускакал восвояси.
— Боле ничего не говорил?
— Ничего. Иди ложись — вишь, еле сидишь…
Укрыл меня дядя Пафнутий тулупом, сомкнул я глаза и разомкнул через сутки. Поначалу никак в толк не мог взять, где я, а после припомнил, потому как тепло от печи мне все бока пропарило, и я млел, аки дитя в люльке. В головах валенки стояли. Сполз я с печки, сунул в них мослы. Подошвы накалились, и жаром в ноги мне ударило. Надел тулуп и зашаркал в нужник. На коньке его глядел на меня петух безгласный. Вздрог по спине пробежал, припомнил я петуха в пыточной, и опять мне плечи огнем ожгло…
Наперво в храм я пошел, отмолился, а после дядя Пафнутий запряг в сани жеребца, что крыл тятину кобылу, и поехал я к Степану, прихватив штоф с бодрянкой. Опять у меня перстенек бирюзовым камушком посверкивал, и червонец с ликом Ивана Асафьевича при мне обретался. Боле двух месяцев протекло, как меня в Тайную канцелярию забрали, а будто только вчера я отсюда уходил.
Белки с ели на ель сигали, вороний грай возносился к небу, еллинские и иные боги вдоль просади спрятаны были в чехлы сверху донизу. И чудилось, что все то видится мне воснях. Что проснусь, и солдаты поведут меня на дыбу в застенок с медным тяблом над крыльцом.
В мастерской, как и допрежь, смоляной дух витал. Степан за верстаком двойным рубанком брус брал, иной филенки дверные калевал, третий чурак топориком карнал. Взял бы и я долото, однако руки болели.
— Эк тебя прихватило! — сказал Степан. — Когда отпустили?
— Вчера.
— Погодь малость, дострогаю. Горенку твою наш подмастерье занял. Твое все вцеле осталось.
Разлил я мастерам по чарке, тут и Степан рубанок отложил…
— Пытали? — спросил он, когда мы в мою горенку поднялись.
— Трикратно.
— Тут, брат, и моя Авдотья страху натерпелась.
— Почто?
— Да ночью-то ворвались гвардейцы к императору Ивану Антонычу, а с ними и Елисавета Петровна. В офицерском мундире, как мужик, взяла из люльки младенца, тот кричмя залился, а она его качать и говорит: «Бедняжка, ты за родителей не в ответе…» Увезли его вместе с правительницей и принцем Антоном неведомо куда. А Авдотью в ложкомойки отправили. Грудь ее не нужна боле никому, опричь меня…
Сказал я ему, что перееду к дяде Пафнутию во флигель, пускай подмастерье в горенке живет. Обещался, как оклемаюсь, в мастерскую наведаться и покатил до храмины.
Надобно было в Раменки съездить, чтоб тятя с матушкой увидели хоть увечного, да живого. Однако заутро прискользили к храмине пошевни с золочеными дверьми и окошками. Бородатый возница спросил:
— Асафий Миловзоров ты будешь?
— Ну я.
— Велено доставить в Зимний дворец.
— Кто велел-то? — насупился дядя Пафнутий.
— Сама Елисавет Петровна.
— Вона что. Уж не графом ли хотят наречь?..
Привезли меня во дворец, лакей по покоям повел и аккурат в библиотеку цветочка лазоревого доставил, где и встретил меня Алешка с брильянтовой цепью ордена Андрея Первозванного на груди, в белых башмаках с серебряными пряжками и буклях. Персты в кольца золотые взяты, брильянтами тоже светятся, инда глазам невсутерпку.
— Как тебя нынче величать прикажешь? — спросил я его. А сам смотрю на диван, где мы с Аннушкой единый раз поцеловались.
— Камергером я у ее величества, — ответил Алешка.
— А куда ж Иван Антонович делся?
— Отбыл с родителями в свое отечество. Ты садись…
Сел я околь него, жду, что дальше будет.
— В бумагах допросных сказано, что ты отпущен, поелику ложный донос на тебя возвели. Про Лизавету спрашивали?