А завистникам царя того и хотелось. Не говоря о Шуйских, этих благодетелях Дмитрия, никогда не питавших любви к своему питомцу, он опротивел и другим придворным, как человек, несогласный с ними ни в образе мыслей, ни в привычках, ни во вкусе к удовольствиям. Особенно досадно им было, что Дмитрий приблизил к себе некоторых поляков и двух из них, братьев Бучинских, избрал даже в тайные свои секретари. Тяжело запали также им в душу и его насмешки над их необразованностью. Отличая иноземцев за их познания, Дмитрий без церемонии говаривал сановитым боярам, что они ничего не видали, ничему не учились, и обещал посылать их в чужие земли, где бы они могли хоть сколько-нибудь образовать себя. Разжигаемые завистью и оскорбленным самолюбием, придворные начали дружно работать над разрушением благоденствия царя, возведенного на престол ими самими. Они внушали тайно народу, что человек с такими скомороховскими, ляшскими ухватками и обычаями не может быть сыном великого государя Иоанна Васильевича; рассказывали, что он ест богопротивную телятину, вовсе не моется в бане, держится тайно латинской ереси, да и всех русских хочет обесурменить; что в казне недочету уже более семи миллионов рублей; что все это он раздал своим певчим, которые у него вместо попов, да полякам и немцам, а потом наверстает новыми поборами с простонародья; что и жениться он думает не на православной, а на безбожной латинке и люторке, за которою и послал уже дьяка Власьева. По всему выходит, говорили бояре, что он не царского племени, а, видно, впрямь беззаконный расстрига Отрепьев.
Эти внушения не остались без действия. К ним присоединилось неблагоприятное для царя впечатление, произведенное на народ буйными поляками, которые, как уже сказано, долго не выезжали из Москвы и позволяли себе с горожанами всякие наглости, вообразив, что оказанная царю услуга дает им на то право. Теперь представилось народу в ужасающем виде и то, что царь дал иезуитам обширный дом в самом Кремле и позволил служить латинскую обедню; тайные враги его истолковали это началом введения в Россию римской веры, наместо православия, хотя, как мы увидим после, Дмитрий был очень далек от исполнения своего обещания папе, вынужденного обстоятельствами. Многие ревностные сыны церкви горько тужили о предстоящей, как они думали, гибели родной веры и не скрывали своих сетований даже пред соратниками царскими, донскими, днепровскими и северскими казаками, из которых многие оставлены Дмитрием на службе в Москве и, подобно полякам, обходились презрительно и нагло с горожанами. Казаки не думали разуверять их в подозрениях касательно уничтожения предковечного православия; напротив, еще подсмеивались над благочестивыми сетованиями москвичей и называли их жидами. «Что вам до этого за дело?» говорили они. «Когда царю угодно, чтобы у вас было латинство, творите царскую волю, да и все тут. Пускай царь делает, что ему полюбится, а вы, жиды, чего тужите?» [104]
Волнение умов час от часу усиливалось. Один монах решился всенародно объявить, что знает Дмитрия с детства, под именем Отрепьева, что даже учил его грамоте и жил, вместе с ним, в одном монастыре. Монаха схватили и, если верить летописцу, тайно умертвили в темнице. Но возмущение этим не кончилось. Торговые люди, давние приверженцы Шуйских, сильно шумели и, может быть, решились бы на какое-нибудь отчаянное дело, если б не предупредила их бдительность Басманова. Его полиция следила за клевретами боярскими, и скоро он узнал, что главою возмутителей народных был князь Василий Иоаннович Шуйский. Шуйского с братьями взяли в крепость за пристава [105]. Улики были явны: Шуйский повинился. Но Дмитрий так убежден был в своей царственности, что не хотел изречь ему собственного приговора и отдал своего обличителя на суд народа. Созван был собор из людей всех чинов и званий, представлявший собою государство, которое признало Дмитрия истинным сыном Грозного. Это был момент, в который русские могли бы загладить совершенное над Борисовым домом цареубийство всенародным сознанием своего заблуждения; но — или смелость поступка Дмитриева в этом деле обезоружила многих его недоброжелателей, или представители сословий опасались друг друга, только собор единодушно признал Шуйского лжецом и преступником, достойным смертной казни. Таким образом вся земля русская, уже не в волнении мятежа, не в страхе от иноземного покровительства Дмитрию, но в покое и посреди собственной семьи народной, подтвердила ему снова наследственное право царствовать. Дмитрий торжествовал и, в избытке великодушия, хотел показать России, что не боится никаких зложелателей и желает властвовать милостью, а не грозою. Когда Шуйского вывели на лобное место и уже палач взял в руки топор, чтоб снять ему с плеч буйную голову, — появился из Кремля гонец и крича «Стой!» показывал царскую грамоту. В грамоте было сказано, что царь, по просьбе своей матери и близких особ, дарует преступнику жизнь. Шуйских лишили только имущества и разослали в Галицкие пригороды; но еще с дороги возвратили, отдали имущество и прежние места при дворе. Таким великодушием, внушенным, вероятно, благодарною памятью о прошлом, Дмитрий думал покорить себе навеки строптивые души старых крамольников; но юношеское чувство жестоко обмануло его, и некоторые из придворных тогда же предсказали, что Василий Шуйский не оставит его в покое.
104
Авр. Палицын, 28: «Враги же, его возведшии казаки, веселяхуся о погибели християнской, и плачущим в бедах и всем скорбящим прещаху и жиды нарицаху их, глаголюще: яко царю угодно, тако и творите, вы же, жидове, вскую о том сетуете?»