После того как они переехали в этот дом, — а это случилось только прошлой весной, — театр, в котором служила женщина, надолго закрылся, и жить им стало еще труднее. Тогда она решила пустить жильцов в обе маленькие комнаты, считая, что получаемые с них деньги помогут ей платить за квартиру.
Жильцы в этих тесных, темных каморках менялись. Мне не совсем понятно, как они вообще умудрялись там жить, потому что там не было ни стола, ни стула. Но в Чикаго существуют еще так называемые ночлежки, где за пять десять центов можно переспать ночь на полу, и в таких местах бывает больше народа, чем это принято думать в кругу порядочных людей.
Мне удалось разыскать одну жилицу из их квартиры. Она была горбата и настолько мала ростом, что издали ее можно было принять за девочку. Несколько недель она жила там, в одной из комнат. Она работала гладильщицей в маленькой прачечной. Кто-то дал ей на время дешевую раскладную кровать.
Это было странное, на редкость сентиментальное существо, с затаенной обидой в глазах, как это часто бывает у калек, и, мне думается, она сама была неравнодушна к Уилсону. Что бы там ни было, от нее я многое узнал.
После смерти любовницы Уилсона и после того, как сам он был оправдан судом, когда механик сцены признал себя виновным, я часто заходил в дом, где они жили. Иногда это бывало под вечер, когда наша газетная работа прерывалась до следующего утра, — я ведь сотрудник вечерней газеты, и после двух часов дня мы почти всегда бываем свободны.
Однажды я встретил маленькую горбунью около самого дома и вступил с ней в разговор. Мне открылись целые золотые россыпи.
В глазах у нее было какое-то особое выражение, о котором я уже говорил, — это был обиженный, жалобный взгляд. Я первым заговорил с ней, и мы тут же начали толковать об Уилсоне. Она жила у них в одной из маленьких каморок и сразу сказала мне об этом.
Временами она чувствовала себя так плохо, что не в состоянии была работать в прачечной, — силы внезапно ее покидали. В такие дни она оставалась дома и лежала на своей раскладной кровати. У нее бывали жесточайшие мигрени, которые длились часами, и в это время она почти не сознавала того, что творилось вокруг. Потом она приходила в себя, но каждый раз у нее после этого бывала большая слабость. Жить ей суждено было, по-видимому, не очень долго, но вряд да ее это особенно огорчало.
После таких приступов, совсем обессилев, она бывала вынуждена подолгу лежать в постели. И лежа так у себя одна, она постепенно начала интересоваться жизнью обитателей соседней комнаты. Она слезала с кровати, в одних чулках подкрадывалась к двери и, стоя на коленях на пыльном полу, заглядывала в замочную скважину.
Жизнь, которую она увидела в этой комнате, сразу приковала к себе ее внимание. Иногда Уилсон сидел там один за кухонным столом и писал все то, что потом очутилось у меня и что я здесь уже приводил. Иногда подруга его бывала с ним. Случалось и так, что он оставался один и ничего не писал. В такие часы он подолгу шагал из угла в угол.
Когда они бывали оба дома и Уилсон писал, женщина почти не шевелилась и сидела, скрестив руки, где-нибудь на табуретке у окна. Написав несколько строк, он обычно начинал расхаживать по комнате и разговаривать то с ней, то с самим собой. Горбунья утверждала, что, когда он что-нибудь говорил своей подруге, та отвечала ему только глазами.
ПризнаЮсь, мне трудно сказать сейчас, что именно я почерпнул из рассказов маленькой горбуньи и что было плодом моего собственного воображения.
Но я убедился, что в отношениях этих людей друг к другу было что-то странное. Об этом-то мне и хочется рассказать. Во всяком случае, они не производили впечатления обыкновенной семьи, которой просто не повезло. Он постоянно был поглощен своим трудным делом — я разумею стихи, а она, как могла, стремилась ему помочь.
Как вы, вероятно, уже поняли из тех стихов Уилсона, которые я здесь приводил, темой их были человеческие взаимоотношения, не обязательно те, которые складывались в этой именно комнате, у данной женщины с данным мужчиной, но отношения между людьми вообще.
У человека этого были свои, полумистические взгляды на жизнь. До того, как он встретил свою подругу, он бесцельно скитался по свету, ища себе спутницу жизни. И вот он нашел ее в городке штата Канзас, и — так, во всяком случае, он считал — все стало на свои места.
Да, он был убежден, что, оставаясь одиноким, человек не может ни мыслить, ни чувствовать, что такие попытки неизбежно кончаются крахом, заводя в тупик, отгораживая от мира неприступной стеной. Голос начинает, звучать фальшиво; в жизнь вторгается разлад. Надо, чтобы кто-то один задал тон, по которому станут равняться все голоса, складываясь в один общий гимн жизни. Имейте в виду, что я вовсе не излагаю свои мысли. Я хочу только дать вам представление о том, что у меня самого осталось в памяти от прочитанных сочинений Уилсона, от мимолетного знакомства с ним и от того влияния, которое он распространял вокруг себя. Он был вполне уверен, что человек не способен ни мыслить, ни даже чувствовать, если он одинок. Он утверждал также, что тот, кто живет одним только интеллектом, не желая считаться с запросами тела, никогда не придет ни к одной здравой мысли. Настоящее понимание жизни воздвигается как пирамида. Выглядит это приблизительно так: прежде всего чье-то тело сливается с телом любимой женщины, одна душа с другой. А потом уж, каким-то таинственным путем, тела и души всех остальных людей притягиваются к ним, и все сливается воедино, в каком-то могучем потоке.
Трудно вам будет, пожалуй, во всем этом разобраться, читатели моего рассказа о Уилсоне! Впрочем может быть и нет. Может быть, ум ваш яснее моего, и то, что так тяжело дается мне, для вас будет совсем просто.
Как бы то ни было, я должен рассказать вам все, что узнал, когда заглянул в этот водоворот порывов и побуждений, которые я, признаться, не очень-то понимал.
Откуда же взялась все, что я вам только что рассказывал о нем? Действительно так думала маленькая горбунья, или все было потом дополнено моей фантазией? Сейчас это уже совсем не важно. Гораздо важнее то, как думал сам Эдгар Уилсон.
По-видимому, он считал, что должен излить свою душу в стихах, но был убежден, что это ему не удастся до тех пор, пока он не встретит женщину, которая бы безраздельно физически ему принадлежала, и что только союз его с ней может даровать людям что-то поистине прекрасное. Надо было найти женщину, наделенную этой силой, и к тому же обязательно такую, которая отдалась бы ему без всякой корысти.
Видите, до какой степени он был поглощен собой! Ну вот он и увидел, что нашел эту женщину, когда встретил жену аптекаря в Канзасе.
Да, он нашел ее и сумел что-то дать ей взамен — что именно, мне трудно сказать, но только в жизни с ним она обрела самое подлинное счастье, удивительное и какое-то совсем необычное.
Пытаясь рассказывать о нем и его влияния на других людей, я как будто ступаю по канату, натянутому между двумя высокими зданиями над улицей, заполненной народом. Достаточно одного выкрика снизу, взрыва смеха, автомобильного гудка, и проваливаешься вдруг куда-то в пустоту. И тогда хочется жестоко посмеяться над собой.
Он стремился слить в своих стихах себя и свою любовницу, сделать эти стихи сгустками духа и плоти обоих. Вы помните, в одном из стихотворений, которые я здесь приводил, он говорит, что хочет соединить, сжать всех жителей города в одно человеческое существо и полюбить это существо.
Все это невольно заставляет думать, что Уилсон — человек очень властный и даже наделенный какой-то губительной силой. Читая этот рассказ, вы увидите, что он и меня сумел подчинить себе и заставляет меня, даже сейчас, служить своей цели.
Он захватил эту женщину и поработил ее. Он хотел владеть ею всецело и безраздельно. Каждый мужчина этого хочет, но вряд ли кто, добиваясь своего, бывает так неудержимо смел.