— Почему нет? Вы не думайте, что Старый Нос ничего не смыслит. В нем есть хороший кусочек от его папы.
Дедушка смеется:
— Сема, ты слышишь, что он говорит? Не дай бог, если к папиному кусочку прибавится еще кусочек от Моисея. Бабушке опять придется иметь дело с передачами.
— Ну, этим еще не пахнет, — успокаивающе сказал Моисей. — А как ваша служба? Есть на хлеб с маслом?
— Ай, служба… — Дедушка машет рукой, — Лучше встретить волчицу, потерявшую детей, чем дурака, нашедшего деньги!
— Кто же этот дурак?
— Не дурак, а дураки, — поправляется дедушка. — Первый — это мой хозяин, второй — его компаньон, а третий, самый большой, — это я. Служащий глупцу сам глупеет. Я от них ухожу!
Бабушка стелит скатерть и важно расставляет тарелки:
— Кончайте уже говорить — ужин на столе.
С каким вкусом бабушка произносит эти слова: «Ужин на столе», с каким удовольствием она их выговаривает, — честное слово, стоит специально прийти послушать!..
— А ну-ка, повернись сюда. Подними руку!.. Опять у тебя дырка в рукаве. Не понимаю, — смеется дедушка, — каждые три-четыре года шьем тебе новый костюм, и все не хватает!
— Разве это дырка? — возражает Сема. — Это ерунда. Вот это дырка, я понимаю! — И он с важностью показывает рваный башмак.
— Ничего, — утешает Сему дедушка, — иногда люди носят дорогие штиблеты, но далеко не идут.
— Ну, мой папа уже далеко пошел.
— Твой папа, Сема, особенный человек. Хотя он мой сын, я могу это сказать.
— Особенный… Что ж в нем особенного?
— У папы, Сема, такое сердце, что на четверых хватит.
— А на какие деньги теперь будем ему посылки слать? Службы уже нет, дедушка!
Но дедушка, видно, не намерен продолжать этот разговор; ущипнув Сему за щеку, он ударяет ногой об пол и неожиданно запевает:
Знаешь ты эту песню? — спрашивает дедушка.
— Нет, не знаю.
— Такой большой кавалер уже должен знать хорошие песни. А эту ты знаешь?
— Не знаю.
— Какой стыд! Это же…
В это время входит бабушка. Она недоуменно смотрит на деда:
— Нашел себе занятие. Во-первых, ты разбудишь Моисея. Во-вторых, отчего тебе так весело?
— А что? — не соглашается дедушка. — По-твоему, весь город должен знать, что Гольдин без службы? Пусть лучше думают, что мне хорошо, пусть думают и даже лопаются от зависти.
— Положим, базар уже все знает.
— Знает, так тем лучше. — И дедушка берет бабушку под руку и, улыбаясь, напевает:
— Я вижу, что ты выживаешь из ума. Лучше бы спросил, где я была.
— О, ты уже, наверно, начинаешь давать домашние обеды.
— А если да, так что?
— Ничего. Твои обеды…
— Могут сосвататься к твоему флигелю! — отрезает бабушка.
— Моисей… — вдруг кричит Сема, — Моисей встал!
Спор утихает. Бабушка снимает платок и, взяв в руки тарелки, идет на кухню; дедушка ставит перед собой коробочку с гильзами и, насвистывая, набивает папиросы.
— Я имею к вам разговор, — тихо говорит Моисей.
Сема забивается в угол и делает вид, будто внимательно изучает пятнышки на стене. Он щурит глаза, поплевывает, трет рукавом, что-то шепчет, но уши его — там, около дедушки и Моисея.
— Я должен знать точно, кто я, — говорит Моисей. — Вы мне сказали тогда, что отец у меня умер от чахотки. Так. Братья есть, сестры есть? Как их зовут? Что они делают?
— Вы можете быть спокойны, как за железной стеной. Вы, то есть настоящий владелец паспорта, — в Америке, братьев у него нет. Есть одна сестра — слепая, она живет в местечке Трегубы. Вяжет чулки. Он был щетинщик и дома жил мало. А люди, знающие его, предупреждены.
— Значит, одна сестра… — задумчиво повторяет Моисей. — Одна, это хорошо.
— А что, вы собираетесь в дорогу?
— Я должен через пять дней уехать.
Сема бросается к Моисею и взволнованно спрашивает:
— Как, ты уедешь? Надолго? Кто же будет у нас?
— Кто будет? — смеясь, повторяет Моисей. — Черт его знает, кто будет и что будет!