Лазарь, Сема и бабушка выбегают вслед за ним.
— Будь здоров, Моисей! — кричат они. — Будь счастлив, Моисей! Удачи, Моисей!..
Но Моисей уже не слышит их.
Дедушка пьет шестой стакан чаю. Ему жарко, и после каждого глотка он останавливается и затевает с бабушкой политический спор. Он предсказывает, что будет с Россией через год, но бабушка упорно не хочет верить в его пророчества. Тогда он обращается к Семе. И Старый Нос, гордый этим признанием, усердно поддакивает деду.
— В воздухе, — говорит дедушка, — пахнет войной. И какой войной! Сколько в этом году истощаются? Сотни! А почему? Не хотят служить в царской армии. Все надоело! Фишман выбил Шнееру все зубы — и Шнеер теперь молится на Фишмана. Ты подумай, что делается! Человек остался без зубов — и он радуется. В каждом доме что-то нюхают, пьют крепкий чай и сидят ночи напролет. Зачем? Не хотят служить.
— Ну так что? — упорствует бабушка. — Ну так что?
— Сема, посмотри на нее. Она не понимает — что! Будь я сейчас на месте Вильгельма, что бы я сделал?
— Ой, Абрам! Почему ты должен думать за кайзера? Почему Вильгельм не думает, что бы он делал на твоем месте?
— Потому что это труднее, — смеется дедушка. — Сколько бы он ни думал, он бы ничего не придумал!
— Так я и знала: у тебя все карманы набиты шуточками.
— Конечно. Если б шуточки можно было разменивать на деньги, я был бы самый богатый человек… Какой сегодня день?
— Среда.
— Ну да, среда. Я бы хотел знать, где сейчас Моисей. А? Ой, это голова!
— Лучше б он сидел на одном месте, — не соглашается бабушка. — В его годы уже пора иметь свой дом.
— Ай, ты выдумываешь! Человек старается, чтобы люди перестали плакать, чтобы люди жили как люди. Так это плохо?
— Кол исроэл еш логем хейлек леойлом габо[16] — тихо говорит бабушка.
— Спасибо тебе! На том свете! А если я хочу получить свою долю на этом? Сема должен радоваться оттого, что на том свете ему будет хорошо? А глик от им гетрофен![17]
— Я не знаю, зачем при ребенке говорить такие вещи!
— Все равно узнает. Так пусть лучше узнает раньше, чем позже!
— А ну, что с тобой говорить! — машет рукой бабушка. — Ты сына испортил, ты внуку тоже голову забьешь!
— Я сына испортил? Это мне больше всего нравится! Я испортил? Ты думаешь…
— Хорошо. Пусть будет по-твоему! Идем лучше спать. Мальчик уже еле сидит.
Но дедушка не может успокоиться. Из темноты доносится его горячий шепот. Дедушка продолжает спор в постели:
— Если б я был на месте Вильгельма…
Но Сема не слышит, что бы сделал дедушка на месте германского императора. Сон берет свое. Сема закрывает глаза: он видит дедушку на троне, в мантии и с короной на лысеющей голове. Дедушка сидит на троне, держит в руках листок рисовой бумаги и, поплевывая, скручивает папироску.
Ночью раздается стук — один, другой, третий. Сема прислушивается. Бабушка тормошит деда:
— Абрам, ты слышишь? Кто-то стучит!
— А, брось, тебе кажется! — огрызается дедушка. — Вдруг ночью к тебе придут! — и поворачивается к стенке.
Но стук повторяется, кто-то рвет дверь. Дедушка вскакивает с постели, торопливо натягивает брюки, зажигает свет и, взяв в руки коробку спичек, кряхтя и ругаясь, идет в коридор. Слышно: отодвигается тяжелый засов. Дедушка, побледневший, с синими, дрожащими губами, вводит в комнату трех человек в военной форме. Сема приподнимается на подушке. Одного он знает — этот офицер когда-то уводил папу, — бабушка показывала его Семе. Офицер садится к столу и тихо, скучающим голосом произносит:
— Старые знакомые… Вот я опять к вам. Не радуетесь? Знаю. Радости мало. Придется осмотреть ваш дворец, с вашего позволения, господин Гольдин.
— Прошу! — говорит дедушка. Он немного пришел в себя и, надев пиджак, присел рядом с офицером.
— Посторонних в квартире уже нет? — спрашивает офицер.
— И не было, ваше благородие.
— Ну, не дальше как вчера у вас накрывали стол на четыре персоны…
— У нас девять стульев, ваше благородие, это ничего не значит.
— Так, так… — Офицер выбивает трубку об ножку стола. — Ну, а квартирант-то ваш куда отбыл? Этот, как его…
— Соломон Айзман, — подсказывает дедушка. — Торговый человек, сегодня здесь — завтра там!
— Вы уверены, что он — Айзман?
— У евреев, ваше благородие, есть такой обряд — брис. Я у него на брисе не был.