— Так что ж вам няньку надо? Может, за каждым кровать прибрать? Ночные горшки каждому поставить? А потом их убирать? Так что ли, по-вашему, должно быть? — горячась, заговорил Якимов.
Наступило тягостное молчание.
И видно по ребятам, как тяжело было им всем вспоминать злополучную ночь. Мало силы воли. Не хватило сдержать себя. Выпили, а там закружило. Пошло. В каждом из них сидел враг, который только ждал удобной минуты, чтобы показать себя.
Вот Федька Летун был забулдыга. Первый зачинщик всех «веселий» молодежи. А потом нашел свое место в общей жизни коллектива. Кружок организовал. Не плохо работать стал. Знал свое место. Знал и другое — коллектив стоит за его спиной… Там он всегда найдет помощь. А уехал на дачу, остался в одиночестве, не чувствовал силы коллектива и пропал. Споткнулся… И если бы это было в городе где он у всех на глазах, там споткнувшемуся помогут, подадут руку — «не падай товарищ».
А здесь? Споткнулся, некому было поддержать, вот и упал Летун… Лежит сейчас перед всеми, силится подняться…
Ему подадут руку.
Группа Ани Гладышевой
Пролетело лето. Шесть партий рабочей молодежи с электростанции провели отпуск на своей собственной даче. И если «первый блин» вышел комом, то остальные партии уже умело провели свои две недели.
Каждая партия, перед отправлением вместе с предыдущей тщательно обсуждала, как заполнить свой отпуск, как организовать его.
Шашки, шахматы, коллективная читка газет. Обсуждение прочитанных книг. Организация «полпредов», в обязанность которых входило раз в три дня отчитаться по газетам о том, что делается в «его государстве». Экскурсии во дворец. Купание. Связь с окрестным крестьянством.
Вот, что заполнило время, что устанавливало взаимный незаметный контроль.
15 августа на дачу была послана последняя партия, под руководством Ани Гладышевой.
В числе 18 ребят «последышей», как окрестили их, поехал и Шалька.
Совсем другим парнем стал Шалька за последнее время. Не стало прежнего веселого балагура, ко всему относившегося легко и просто.
И часто веселое игривое прозвище «Шалька», сменяли ребята на собственное имя — Андрей Скучный.
Вот и сейчас в вагоне, ребята поют одну за другой веселые песни, — а Андрей молчит.
— Шалька, ты и впрямь, что-то за последнее время стал оправдывать свою фамилию.
— Чего молчишь, что воды в рот набрал?
Усмехается в ответ Шалька. Тянет из кармана макинтоша «Сафо» и курит одну за другой папиросу.
Вагон постукивает на стыках, звякает на стрелке, мимо проносятся верхушки берез, ольх, елок, крыши сторожек, шлагбаумы, столбы телеграфные.
Душно, несмотря на открытые окна. Только у сидящих рядом с окном дивчат ветерок нежно приподнимает пряди волос, да на платках голубых, красных, сиреневых складки-холмики нагоняет.
Солнце изжелто-красное уже вниз опускается, заставляя жмуриться и глаза отворачивать.
Песня ребят мешает сосредоточиться Шальке. Мелькают в голове мысли, как столбы телеграфные. С открытыми глазами думает, а глаза ничего не видят. Смотрит Шалька на шляпу впереди сидящей дамы да пристально так, что та уж дважды в зеркало, что в сумочке вделано, гляделась. А перед глазами Шальки не шляпа соломенная, а жизнь его за последние годы чудится.
Жизнь комсомольская.
Коллектив молодежи при Райпродкоме, где в 19-ом в союз вступал.
Абанский, Гусаров, — активисты-старики, что в союз его принимали.
Вагон телячий, что под Детское вез таких же, как он ребят, громыхавших винтовками на Юденича.
Старый солдат, комвзвод, объяснявший, как обращаться с винтовкой — «… трехлинейная, пехотная, образца 1893» — беззвучно шепчут Шалькины губы строки из стрелкового устава.
«Мешают», — недовольно думает он, перекидывая взгляд на ребят и опять вперив его в соломенную шляпу.
Райком ВЛКСМ, директивы, собрания секретарей бурные.
Мобилизация в деревне. Кружки по изучению юношеского движения, доклады о международном положении.
Что же сейчас? Что-то не так.
Не так.
Вот до чего дошло. Оппозицию возглавляет. Он, десять лет в комсомоле проведший.
Новые формы, новая система.
Ему, воспитанному в условиях командования… Раз сказано, знает — кончено… Когда все было основано на директиве сверху, а к мысли с низов относились недоверчиво (не оппозиция ли грехом?). Трудно, ой, как трудно, найти свое место.