-- Батюшка, начальничек наш милый... в кои-то веки к нам заглянули...
Урядник толкнул ее в плечо.
-- Отойди, старуха, не мешай, -- сказал он.
-- Кланяйся барину в ноги, пень! -- подскочила ко мне мать. -- Упади перед ним!.. Упади!..
Увидя Муху на соломе, принялась лупить ее метлою.
-- Что ты, стерва, притаилась, а? Марш на улицу, одежу господам хочешь порвать, одежу?..
Собака огрызнулась...
-- А-а, так ты та-ак?
Мать саданула Муху толстым концом метлы по голове.
-- Пошла прочь, паскуда!.. Ишь ты, что надумала! Одежу рвать?.. Чистую одежу рвать? А метлы не хочешь?.. Я тебе порву!.. Ты у меня узнаешь!.. Барыня какая!..
У нее из-под платка выбивались волосы, слабо завязанная онуча на правой ноге сползла, а мать все бегала по сеням, как шальная.
Становой посмотрел, усмехнулся.
-- Эко чучело!
И урядник усмехнулся.
Из отворенной полицейскими в избу двери пахнуло теплом. Становой сморщил рожу, сплевывая:
-- П-пффа! Какой тут смрад!.. Скоты!.. -- и поспешно хлопнул дверью, выходя на улицу.
-- Где хозяин?
-- Вот мы... вот я... -- выступил отец.
-- Подати.
-- Нету... голод... бьемся... Обождите, богом заклинаю!..
Отец опустился на колени. Подбородок у него трясется, широкую, с проседью, бороду развевает ветром, на лысине в три пятака хают снежинки...
Стоя на коленях, отец часто и невнятно что-то говорит, царапая пальцами грудь; Мотя, бледная, с красными пятнами по лицу, трясется и хрустит пальцами; мать трясется и плачет, а отец по-собачьи смотрит в глаза уряднику и становому. Я в толпе ребятишек.
-- Отец-то твой никак заплакал, -- шепчет мне Немченок.
Мне стыдно за него, я возражаю.
-- Это ему ветром в глаза дует, -- говорю я горячо. -- Он у нас, ты сам знаешь, какой: молотком слезы не вышибешь!.. Не может он плакать...
Но Мишка ладит:
-- Плачет, вот те крест! Гляди-ка: за нос все хватается!
Тогда я сам сквозь слезы говорю:
-- Погоди, и твой заплачет, как черед дойдет... осталось три двора...
-- Мы с утра отплакались все разом, -- говорит Немченок. -- Отец нас матом, а мы -- в голос... Отец говорит: "Надо давиться", -- а мать говорит: -- "Добрые люди скотинку прячут, где получше, а не давятся..." Отец корову и жеребенка свел в овраг, а большую свинью, говорит, девать некуда и заревел: "Черти, говорит, сожрут ее, а не мы",-- а мать говорит: "Бог милостив, Лексеич..."
Наклонившись к уху, Мишка шепчет:
-- Отец свинью-то все-таки зарезал... Не паливши, понимаешь, в омет ее... На куски да в омет... Идем, я покажу...
Начальники пошли обыскивать наш двор, а мы с Немченком -- за сарай, в ометы.
-- Сюда, сюда! В среднем! -- кричал Мишка. -- С того краю!
Увязая по живот в снегу, он бормотал:
-- Сейчас я покажу тебе, где наша поросятина лежит, сейчас ты, друг, узнаешь.
Но, завернув за угол, Мишка завыл:
-- Глянь-ко-ся-а!
Четыре здоровенных собаки, раскопав дыру в соломе, жрали мясо. На снегу алели пятна крови, в стороне крутились белопегий поджарый щенок и три вороны, из соломы торчала обглоданная кость.
-- Тятя-а! -- взвизгнул Мишка, постояв с минуту. -- Тятя!
Несясь вихрем по деревне, так что только развевались из-под шапки льняные волосы, Немченок что есть силы голосил:
-- Собаки, тятя!.. Свинью, тятя!.. Только косточки, тятя!..
Стоявшие у крыльца мужики в недоумении обернулись, а отец Немченка тут же, на снегу, присел.
-- Что ты, оглашенный! -- цыкнул староста, хватая метлу.
-- Собаки... съели! -- выпалил Немченок, растопырив руки.
-- Э-э-е... что ты мелешь? -- едва сумел промолвить отец Мишкин. -- Что ты, бог с тобой?.. Окстись!..
-- Ветчину сожрали! -- кричал Мишка. -- Говорила мать: прячь подальше, -- не послушался, -- и он заплакал, сморщив по-старушечьи лицо.
-- Головушка ты моя горькая! -- схватился за волосы Мишкин отец: по бледным щекам его покатились слезы.
Трясясь, я неожиданно для самого себя завыл, глядя на отца:
-- И нашу Пеструху собаки съедят!.. Беги скорей в сарай!..
Начальник круто обернулся.
-- Что ты, мальчуган, сказал? -- спросил он у Немченка.
Тот вылупил глаза, раскрыв рот, и поперхнулся. Начальник обратился ко мне:
-- Что случилось? Чей ты, а?
-- Свой, -- скороговоркой ответил я, глотая слезы.-- У Мишки закололи свинью, а ее собаки слопали в омете, а у нас в старновке телка...
Взглянув на отца, я вспомнил об угрозе и закричал, обливаясь слезами:
-- Сейчас он меня увечить будет!.. Нету у нас телки, мы продали!
Мишкин отец, сидя на снегу, качался из стороны в сторону, причитая, мой отец упал становому в ноги, Мотя зарыдала, мужики оцепенели.
С размаху начальник ударил отца кулаком по скуле. Желтая перчатка на руке его лопнула. Отец ткнулся головою в порог и застонал. Зверем бросилась на станового Мотя, вцепившись в рукав. Ее ударили по голове, она свалилась рядом с отцом, но, вскочив, метнулась снова, а ее опять ударили; сестра опять упала. Начальник пнул отца в живот ногою, и он скрючился, скуля, а мать полезла на чердак.
-- Караул!.. Душегубство!.. Спасите!.. -- кричала она и с четвертой ступеньки шлепнулась на пол.
...Когда начальники уехали, Мишке вывихнули ногу и возили в город поправлять, а я с неделю ходил кровью на двор за Пеструху.
X
Я лежал в постели. Мать поила меня грушевым отваром, на живот клали пареную бузину; отец четвертую неделю сидел под арестом за подати.
-- Легче? -- спрашивала мать.
-- Легче, -- ответил я, глядя в сторону. -- Почему ты за меня не заступалась?
Мать потупилась.
-- Я боюсь его, -- ответила она.
В промерзлые окна смотрит февральское солнце; льдинки на стеклах горят синими и желтыми огнями, по спущенному концу толстой шерстяной нитки, положенной на подоконник, стекает в черепок вода.
-- Когда он перестанет меня мучить? -- спросил я, помолчав.
-- Не знаю... Когда вырастешь большой... Его ведь тоже били...
-- Это не указ. -- Приподнявшись на локте, я шепчу, замирая от страха: -- Если б умер он...
Мать смотрит на меня испуганно и тоже шепчет:
-- Брось... Отец ведь он тебе!..
Но горечь, что скопилась в сердце, кружит голову, подталкивает: хватая мать за шею, я опять шепчу:
-- Мы лучше б жили, верь мне!.. Я пахал бы, Мотя помогала, а ты дома с курами да с разной рухлядью... Я не бил бы вас... Зачем?..
Мать молчит, прижавшись к моему плечу.
-- Или вот что: мне уйти куда-нибудь... Подальше, чтоб не знал он.
-- Ванечка!..
-- Он ведь все равно убьет меня когда-нибудь... Кабы сила, его б надо прикокошить... Топором иль чем-нибудь другим... Бацнул, а потом в навоз... А на улице сказали бы: в Полесье уехал на пять лет...
-- Он здоровый: ты не сладишь...
-- Сонного...
В сенях звякнула щеколда. Кто-то обивал о стенку лапти.
-- Кто там? Если он -- молчи, не сказывай, что я надумал... Приставать будет -- крепись...
Отец пришел из города худой и грязный, влез на печку, не поевши, и уснул. Мы ходили тихо, разговаривая шепотом.
-- Вашего-то били там! -- прибежала с новостью соседка. -- Старик Федин сейчас сказывал.
-- Нуко-ся опять! -- всплеснула мать руками.
Мотя искривилась, глядя в угол, лицо покраснело, по щекам потекли крупные слезы.
-- Их бы надо! -- сцепив зубы, прошептала она зло.-- За что они?.. Их бы надо!..
-- Что ты, девка, обалдела, не проживши веку? -- цыкнула соседка. -- Без пути и там не бьют!..
Оказалось, что в полиции мужиков заставили колоть дрова, но отец наотрез отказался, говоря: