-- Положи цену, зря работать не согласен.
Ключник донес приставу, а пристав отца бил.
-- Я тебя сгною! -- кричал он. -- Проси у меня прощенья.
Отец просил.
-- То-то... Пойдешь теперь на работу?
-- Нет.
Пристав снова бил.
-- Становись, разбойник, на коленки!..
Отец становился.
-- Я начальник, -- размахивал руками пристав. -- Как ты смеешь мне перечить?
Отец молчал, склонив голову. Пристав учил отца до обеда, весь измучился, вспотел, а толку не добился никакого. Рассердившись, затворил его на хлеб и воду и надбавил сроку на неделю.
Дома, на печи, отец лежал недели полторы. Он не охал, не стонал и ни на что не жаловался, лежал вверх лицом и глядел в черный, закоптелый потолок или бесперечь курил. Приходили мужики по делу -- он молчал, оставаясь вдвоем с матерью -- молчал; есть слезал, когда все спали. На четвертый или пятый день у него вышел табак: отец стал курить конопляную мякину вперемешку с полынью.
-- Отлежится на печи-то и опять начнет лупить нас чем попало, -- шепнул я матери.
Та мельком взглянула на меня и не ответила ни слова.
-- И охота же ему курить эту пакость, -- продолжал я, сплевывая, -- душу всю захватывает... Нету табаку -- не надо, подождал бы, когда новый купится.
-- Пошел прочь! -- рассердилась мать, толкая меня в спину. -- Тебя не спросили, что курить!..
На второй неделе отец засвистел на печи, потом громко засмеялся, а мы переглянулись. Отец свистел до обеда.
-- Шел бы закусить чего-нибудь, -- сказала мать.-- Что ж ты все лежишь колодой?
Отец засмеялся, но обедать не пошел.
-- Голос подал, значит, встанет, -- сказал я сестре.
Шел великий пост. Пригрело солнышко. С крыш текла капель.
В сумерки ударили к вечерне. Потянулся народ в церковь.
-- Эх ты, мать честная, отец праведный!-- сказал отец, слезая с печки. -- Принеси, Матреш, цыбарочку водицы.
Он был черен, как араб, седые спутанные волосы его стали от копоти дымчатыми, веки покраснели и разбухли, в бороде торчали перья.
-- Ну, что, как твои дела? -- спросил он, щекоча меня под подбородком. -- Много бабок выиграл на масленой?
-- Слава богу, -- сказал я, отодвигаясь.
Отец вымыл лицо, голову, переменил рубаху и причесался. Мать юлила около него, подавая чистую утирку, гребешок и бесперечь советуя:
-- За ухом-то вытри, за ухом-то!.. Обожди, я тебе ножницами подравняю волосы. Постой, Петрей, чуточку!..
Нарядившись, отец сел на коник, поглядел на всех, оперся о стол локтями, склонил голову и снова засвистел, постукивая лаптем о проножку.
-- Бросил бы, старик, -- сказала мать, -- жутко ведь!.. Ну, что же теперь делать? Перестань, пожалуйста!
Отец притворился, что не слышит. Мать уткнулась в угол, скрывая слезы.
-- Так-так-так,-- сказал он, насвистевшись.-- Так-так-та-ак!..
Мать повеселела. Ласково притронувшись к плечу его, она спросила:
-- Поговеть не думаешь? Сердокрестная неделя уж...
-- Поговеть? -- Отец задумался. -- Можно поговеть.
Мать обрадовалась пуще.
-- Поговей! -- воскликнула она. -- Вот увидишь, легче станет.
-- Мо-ожно, -- повторил отец. -- Отчего нельзя?
Причесавшись еще раз, он пошел к вечерне, а вернулся к третьим петухам пьянее грязи.
-- Малаша! Ваня! Мотечка! Милые мои! Голубяточки! -- кричал он с улицы. -- Говельщик ваш идет, встречайте...
Стуча зубами, мать металась по избе. Я залез под лавку... Мотя торопливо одевалась...
-- Рцы, ерцы, господи помилуй... Слава в вышних богу... Упокой, господи, рабов твоих... -- бормотал отец, с трудом переступая избяной порог.
Он был без шапки, бледен, с разорванным воротом новой рубахи. Войдя, ткнул ногою овцу, которая с ягненочком жевала сено у лежанки, осмотрелся мутным взглядом, мотнул головою, засопел.
-- Рцы, ерцы, господи помилуй... Еже словом, еже делом... Все живы?
-- Живы, -- прошептала мать запекшимся ртом.
-- Живы? Ну и ладно... Дай поесть... Сущую-рущую, пресвятую богородицу, тебя величаем...
Мать нарезала хлеба, налила похлебки.
-- И во веки веков, аминь!.. -- Отец дернул за конец столешника, еда полетела на пол. -- Жарь яичницу!.. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим...
-- Батюшка! Петрей! Желанный мой! -- закричала мать. -- Окстись, что ты -- пост великий, какую тебе яичницу?
-- Жарь яичницу, а то окна поломаю! -- стукнул отец кулаком о стол.
Мать заплакала, отыскивая сковороду.
-- Еже словом, еже делом... -- Отец опустился на колени. -- Нет... не так... постой! -- Он снял с божницы большой медный крест, родительское благословение, трижды перекрестился и поцеловал его.
-- Слушай, -- сказал он, глядя на крест, -- исповедоваться буду... Грехи мои слушай... Двадцать лет не исповедовался, а теперь вот вздумал, на старости годов... Слушай: с восьми лет пью водку, ругаюсь матерно... и до гроба буду пить, понял? С десяти курю табак, с молодых лет бью жену... завидовал богатым... лошадей увечил, слышишь?.. Много в сердце зла имею... Не люблю людей... Кругом меня -- злодеи, я -- первый... Ну, еще что?.. -- Отец притронулся корявым пальцем к распятию,-- небось сердишься? Что ж мне делать, если жизнь моя такая... сердись не сердись, а никому не покорюсь!.. Хоть на месте истопчи!.. Хоть по жиле вытащи мою утробу! -- заревел отец, бледнея, и, схватив распятие, стал с ожесточением топтать его.
Остолбеневшая мать пронзительно завыла:
-- Старичо-ок! Опо-омнись!..
Пошатываясь, отец взял ее за руку, поставил затылком к дверям, размахнулся и хлестнул кулаком по лицу. Мать затылком отворила дверь и растянулась на полу в сенях. Подбежавшую сестру отец поставил носом в сени. Падая от подзатыльника, та поползла раком.
-- Иди третий... Эй, наследник, где ты?
Я полез было под печку, но отец вытащил за ногу. Держа на весу, сопел и матюкался, а я ловил его за штанину.
-- Лети! -- сказал отец, и я шлепнулся на что-то мягкое: не то на мать, не то на Мотю. Отец затворился.
Пил отец шесть дней. С барышником Хрипуном он заездил лошадь, рыская по кабакам. На седьмой пришел в одной рубахе, хворый, желтый, щипаный, лежал долго без движения, ничего не ел, кроме капусты, ни с кем не разговаривал. Оправившись, стал работать.
XI
Осенью мое желание сбылось: я получил в школе букварь и грифельную доску.
Долгими зимними вечерами, когда за окном трещит мороз, а в избе так тепло и уютно, зажгут наши маленькую лампочку-моргасик, я примощусь к столу и, подобрав под себя ноги, заявляю:
-- Ну вы, тише теперь там -- читать зачинаю.
-- Читай, читай, -- скажут домашние, -- а мы послушаем. Чисто ли на столе-то -- книжку кабы не замарал?-- и мать прибежит смахнуть пыль рукавом.
-- Ничего, чисто, вы не разговаривайте, а то собьете,-- и начинаю выводить нараспев: -- Ми-ша. Мы-ши. Мы-ло. Ма-ма ши-ла.
-- Какое тут шитье, -- скажет мать, -- у меня и глаза-то ничего не видят...
-- Да нешто про тебя это? -- крикну я. -- Мешаешь только!
-- Ну, не буду, не буду, милый!
-- Пи-ли-ли. Мы-ли-ли, Шли. Ма-ша тка-ла по-лот-но...
-- Это, видно, про Жолудеву Машу -- она первая в деревне мастерица ткать холсты...
Я опять закричу:
-- Вот ты, мать, какая! Язык-то, словно помело в печи, -- туда и сюда... Ведь это в книжке так написано, а ты почнешь набирать, кто знает что!
Все смеются, а я злюсь.
-- Не выучу вот урок-то, -- обращаюсь я снова к матери, -- а тебе, видно, хочется, чтоб меня завтра на коленки Парфен Анкудинович поставил?
-- Ох, Ванечка, я и забыла, касатик! Больше не буду, верное слово! Мне все дивно -- Маши да Саши разные набираешь, а я думаю: не про нашу ли деревню отпечатали?
-- Про вашу, как же!.. Бестолковщина!.. Кузь-ма купил ко-зла...