Выбрать главу

   По привычке вдруг звереет и шипит:

   -- Не галдеть!..

   Мы смеемся.

   -- Ты, Ильич, там с кем воюешь? -- послышался сзади голос учителя.

   -- Грачи к тебе прилетели; принимай, коли охота... Ноги шапкой вытри, бестолочь!

   -- Это вы, друзья? -- радостно воскликнул Парфен Анкудиныч, выходя из комнаты и застегивая ворот рубашки.-- Ну, здравствуйте! И ты, Мавруш, пришла проведать? Добре, добре... Идите в хату чай пить.

   После четвертого стакана я сказал:

   -- Вот Маврушка насчет книжек все думает: что там за книжки присланы в волость?

   -- И ты думаешь,-- сказала девочка.-- Мы оба...

   -- Ага, насчет книжек -- дело! -- воскликнул учитель и рассказал нам, что у нас при волости будет бесплатная земская библиотека, откуда можно будет получать всем книги.

   -- Книга -- нужная вещь: она -- друг,-- наставлял нас учитель.-- Книга учит жить людей; непременно запишитесь.

   Через неделю я получил: "Вениамин Франклин, его жизнь и деятельность" и "Полное собрание сочинений И. С. Никитина", а Мавра -- "Австралия и австралийцы" и "Параша-Сибирячка".

   -- Спасибо скажешь и царю,-- рассуждал Калебан, размахивая "Графом Монте-Кристо", завернутым в тряпицу.-- Заботится о черни: книжки вот прислал, чтоб зимой не скуплю было, то, другое, пятое... Господа, паршивцы, его одолели,-- повторяет он любимую мужицкую жалобу,-- а то бы он не так показал себя.

   Обе книжки я прочитал в один присест -- за вечер и ночь.

   Несколько раз мать поднималась с постели и насильно тушила лампу, хлопая меня по голове, отец грозил выбросить в лохань "дурацкие побасенки", потому что керосин теперь -- четыре копейки фунтик, но я, переждав, когда они засыпали, снова зажигал огонь и читал.

   Утром слипались глаза от бессонницы. Ползая по распаханным грядам и подбирая картофель, я несколько раз чуть не уснул, за что отец кричал на меня и называл нехорошими словами, а в душе у меня то вставала светлая чужая и далекая земля и в ней дерзкий человек, затеявший борьбу с небом, то грустные, тоскующие песни, так складно сложенные, такие звучные, простые и понятные.

   Дотянув кое-как до обеда, я убежал с книгою стихов в амбар и снова перечитывал их, а вечером, при огне, сам написал стихотворение, озаглавив его:

   Наша жизнь

   Близко речки стоят хаты --

   Не убоги, не богаты:

   То без крыш, то без двора,

   Кругом нету ни кола,

   На стенах везде заплаты.

   Наш народ все неуклюжий

   И подраться любит дюже;

   Он прозванье всем дает,

   В праздник песенки поет.

   Начиная с крайнего двора, я перечислял всех осташковцев -- какие они есть:

   Дядя Тихон -- киловатый,

   А Митроха -- жиловатый.

   Есть Ориша, толстый пупок.

   Есть и староста сельской --

   Кожелуп, дурак надутый,

   Он жену взял из Панской...

   И так -- до другого конца всех подряд. Закапчивалось мое писание так:

   Каждый день здесь ссоры, драки,

   Каждый день здесь визг и плач.

   Вот поеду с отцом в город --

   Там куплю я им калач:

   Может, бог даст, перестанут

   И немножко отдохнут,

   Драться-биться позабудут,

   Покамест калач-то жрут...

   Ребята, выслушав на следующий день мою песню, пришли в восхищение.

   -- Вот это важно,-- сказали они,-- только знаешь что? Матерщинной ее надо подперчить -- слов пятнадцать!.. Тогда, понимаешь,-- скус другой, петь будет можно...

   -- А если так, без матерщины? -- попробовал защищаться я,-- Ее и так бы можно спеть.

   -- Ну, брат, не та материя!-- засмеялись товарищи. -- Про всех бы, знаешь! Подошел к окну и выкладывай что надо, а матюком -- на смазку, чтоб не отлипло!.. Как там у тебя про старосту?

   Я прочитал.

   -- Ну вот! А тут бы -- обложить его, ан смеху-то и больше б.

   После ужина я присочинил, что советовали товарищи, и, кроме того, выдумал припев:

   Гей, куриный бог -- Барбос,

   Колышек-вояка.

   Киловатый, жиловатый,

   Шухер-мухер, черт горбатый,

   Жители без толку!

   Шумной оравой мы бегали вдоль деревни от одного окна к другому, распевая с гиком и присвистом срамную песню.

   Вдогонку нам летели поленья и кирпичи; визгливые и злые бабьи голоса посылали проклятья и невероятные пожелания распухнуть, подавиться колом. А наутро говорили:

   -- Володемиров грамотей-то что, сукин сын, выдумал! Старшине бы пожаловаться!

   -- Поумнел, безотцовщина! Косить да пахать не умеет, а матом лаяться да песни зазорные петь -- мастер! Горячих теперь бы дать с полсотенки кутенку,-- пускай заглядывал бы в зад...

   Пришедшую с жалобой Оришу отец выругал и выгнал из избы, а когда мы остались вдвоем, сказал мне:

   -- Начитался, стерва? Сам умеешь песни складывать? -- и бил до тех пор, пока мог,-- кулаками и за волосы.

   А через день, когда я побежал в лавку за мылом, меня увидал Митроха.

   -- Поди ко мне, малец, на пару слов,-- кивнул он пальцем.

   Я бросился в сторону, и Митроха пустил в меня железными вилами, которые держал в руках. Одним рожком они воткнулись мне в ногу -- повыше колена: я упал. Тогда он подскочил ко мне, бледный, говоря:

   -- Не сказывай дома -- я тебе копейку дам!.. На борону, мол...

XIV

   Гранью моего детства было событие, происшедшее год спустя, летом, в ночь под Илью-пророка, когда мне шел тринадцатый год. Я был судим тогда, в числе шести, всем Осташковским обществом, как вор, и ошельмован, как вор.

   Вспоминать этот вечер и особенно этот день -- годовой праздник Ильи Наделящего -- тяжело, но я решил ничего не утаивать: пусть будет так, как было.

   Убравшись с овсяным жнитвом и перевозив домой копны, мы стали ездить в ночное. В поле оставались горохи, проса, картофель и льны -- лошадей без призору пускать было еще рано.

   -- Завтра праздник: можешь пасти до обеда,-- сказал мне отец,-- лошадь поест лучше, и ты выспишься.

   Табун собрался в Поповом мысу у речки.

   Темнеет июльское небо, чистое и далекое, ласково смотря на нас миллионами лучистых глаз, горят Стожары, искристо улыбается Млечный Путь -- божья дорога в святой город Иерусалим, невидимая благословляющая рука трепетно держит Петров Крест над нашими головами; шуршат по берегу сухими метелками серые камыши, будто старики на завалинке разговаривают о прошлом. В заводи плещется рыба, ухает выпь, фыркают стреноженные лошади, жалобно блеет забытый пастухом ягненок.

   Чутко насторожив уши, дремлют собаки. Звенят на молодых жеребятах колокольчики. В Борисовке, верстах в трех от табуна, в плотной вечерней тишине сочно шлепает валек: а-ах! а-ах!.. Кружится нетопырь.

   А от реки поднимается пар, холстом расстилаясь по низине, потягивает свежестью, пропитанной илом и водорослями. Когда ветер забегает с другой стороны, чувствуется запах гари выжженного солнцем поля и полыни.

   Ползая на коленях по росистой отаве, мы ощупью собираем в темноте щепки и хворост для костра. Несколько человек, подсучив штаны, режут тростник. Наступив босой ногою на жесткие корни или порезав о шершавые листья руку, они ругаются, а стоящие повыше смеются и советуют:

   -- Вы легонечко -- не жадничайте... Не в чужом огороде.

   Вокруг огня, лежа на боку и животе, подперев кулаками белые, черные и русые головы, лежат малыши, подкладывая в пламя упавшие ветви. Смотря на него синими, карими и серыми глазами, перебрасываются шутками, блестя крепкими, как из слоновой кости, белыми и ровными зубами. Огонь играет на их румяных щеках и темных ресницах, в спутанных курчавых волосах прячутся пугливые тени, молодой смех переливается и звенит, как хор веселых колокольчиков.