-- Мам-ма! -- первым взвизгнул Петя, бросаясь к Тонкопряхе.
И голос товарища был сигналом. Опрокидывая чашки, кувшины и кринки с молоком, топча ложки и хлеб, падая, сопя, галдя и воя, все бросились в сени, к Власу, наваливаясь грудью один другому на спину.
Но Созонт Максимович вытолкал всех на крыльцо и, взяв в руки тяжелый водонос, ударил склонившегося Власа по затылку. Сын, как гриб, свалился на пол, выпустив из рук Варвару, которая по-собачьи поползла в темный угол, оставляя за собой кровавый след.
-- Ты за что ее, проклятый? -- визжал Шавров, подпрыгивая. -- Тебе кто ж такую волю дал охаверничать, а?
Ослабевший Влас закрыл лицо руками.
-- Спуталась она вот с этим, -- указал он на Пахома.-- Я учу ее... Блуди со мной, с ним не надо... Он себе пускай найдет такую, с моей нельзя... -- И, снова тыкая рукою в сторону работника, добавил: -- Говорил он нынче мне об ней, а сам -- смеется. Я ее опять когда-нибудь по ложке...
Влас раскис, вспотел, стал заикаться. Тонкопряха вытирала слезы. Федор, злобно глядя на работника, тер живот ладонью. Пахом нагло скалил черные гнилые зубы.
-- И придумает же, пес! -- всплеснул он длинными руками. -- Спуталась, грит, с этим! Девок, значит, других нету для меня? Уважил, Власушко, уважил, нечего сказать!.. Отвалился бы мой язык по самое горло, если я сбрехнул ему хоть слово!..Ты ему не верь, Максимыч, не такая она баба, чтобы ёрничать, а ежели смеяться... что ж, над ним ведь все смеются, над слюнявым...
IV
Нанимались мы пасти скотину: я -- овец, товарищ мой -- телят со свиньями, но только из этого ничего не вышло: разговор шел, а дело повернулось наизнанку.
-- Барин удалой, -- сказал мне после ужина Созонт Максимович, -- завтра снаряжайся с мужиками боронить.
-- Я, дядя, на Мухторчике! -- воскликнул Петя.
-- Ты пасти скотину будешь,-- сухо бросил Шавров.
Рано утром земля еще с изморосью, воздух свеж, густ и сочен, запахами трав спросонок пьянит голову на лугах цветистая роса, деревья -- как живые, солнце красно, бодро и лучисто.
Бороны шуршат, подскакивая на шершавой, в колеях, дороге, лошади идут понуро. Пахом гнусит песню. В поле гам от разных пташек, надсадившиеся за ночь дергачи хрипят, цветы шевелятся.
-- Сподручного видишь? -- кивает кнутовищем Вася Батюшка.
Я смотрю налево, за овраг: по глинистому скату прошлогоднего жнивья бегает Петрушка за теленком. Овцы, как вытряхнутый из мешка горох, рассыпались по парине, коровы сошли вниз, к ручью, телята лезут к зелени. Петя машет на них палкой и свистит.
-- Эй, Петру-ух-ха! -- крикнул Влас. -- О-го-го!..
Но мальчик скрылся за бугром, должно быть, не расслышав.
-- Угоняют его за день-то, -- бурчит Василий.
-- А не брался бы пасти, -- смеется Влас. -- У нас, брат, не шути, а то подавишься.
-- Мы это знаем -- шутки плохи... На себе видали...-- Вася Батюшка полез за табаком. -- Мы это знаем.
О сошник позвякивает палица. Задние колеса на новой оси скрипят и плачут. Рябко с Волчком гоняются за сусликом.
-- Б-бери его, бери разбойника! -- кричит Пахом. -- Грызи до смерти!..
От утренней зари и до вечерней, в течение двух недель, мы без отдыха сеяли яровое. Под конец все истощились, зачерствели, стали медно-красными от солнца, а от ветра лупленными. Вечером ломило ноги, в ушах стоял глухой шум, глаза обметались разной болью, покраснели, заслезились, по утрам слипались; потрескавшиеся губы и руки саднило. Работники стали злыми, били чем попадя лошадей, ругались скверно.
Весеннее солнце изменило и Петрушку: беленькие кудри его стали рыжими, скатавшись в войлок, лицо -- шелудивым, руки -- в цыпках, походка -- вихлястая, как на ходулях. Стадо -- голов в девяносто -- было ему не под силу, мальчик возвращался домой изнуренным до последней степени, со следами слез на худеньком лице.
Загнав по хлевам скотину, мы бежали с ним в избушку, разувались, смазывали руки и губы свежим гусиным салом и, обнявшись, засыпали без ужина, а утром чуть свет приходил Созонт Максимович, крича:
-- Енаралы, не-ежиться оставьте: время на работу!
Чертыхаясь, Вася Батюшка вздувал моргасик. Павла приносила чугун кашицы, Пахом щипал ее, а мы, как куры, тыкались под лавками, отыскивая обувь.
Обессилевший Петя часто засыпал, сидя с онучею в руках.
Его били, а он плакал.
Наконец, Федор сказал:
-- Нынче за последками поедем.
-- Уж давно пора -- душа вся запеклась, -- вздохнул Василий.
Обивая палицу в последний раз, Пахом выругался, Василий с Федором перекрестились, я подбросил шапку с радости, а Влас промолвил: "Отдых!", поглядел на солнышко и тоже выругался, говоря: "Ишь как припекает, пахать бы тебя, черта, на денек, так не разгулялось бы".
После обеда Пахом, укладываясь отдохнуть у колеса, процедил мечтательно, держа в зубах окурок:
-- На лето беспременно наймусь к Микольскому барину... Эх, и жисть там, братцы, -- чистое раздолье!
Никто ему не ответил. Свертывая трубкой дерн под изголовье, он стал на коленки и примолк. Я уткнулся рядом. От работы ли, иль так раздумье взяло, но мне вдруг взгрустнулось. Вспомнились домашние, которых я не видал недель восемь--десять, своя деревня, жизнь наша бессвязная, убогая, и мысли, словно потревоженные осы, стали жалить сердце.
"Как они теперь там? Бросили и не заглянут, рады, что с рук сбыли? Трудно здесь: чужие все, и все какие-то жадные, воры... Петю мучают, в семье согласья нету... Ни за что пропасть придется..."
Потом все заволоклось туманом: не то я уснул, не то какая муть залезла в голову и опамятовался только часа три спустя от внутреннего холода и разговора.
-- Да-а, ты, брат, избалован. -- Прислонившись спиною ко втулке, Вася Батюшка вертит цыгарку. -- Ишь ты, с каких пор!
Пахом, лежа на спине, смеется. Солнышко слепит мои глаза. Я прислушиваюсь.
-- ...Мне тринадцатый шел, вот не хуже этого, -- Пахом кивает на меня, -- а он -- старше года на три... Лопоухий такой, длинный, как слега, из училища прогнавши...
-- Ну? -- сипит Василий.
Пахом приподнимается и, захлебываясь от восхищения, рассказывает о том, как он с барским сыном издевался над полешками.
-- Осенью штуки четыре пошли домой с прибылью, -- смеется он, закидывая за голову руки. -- Беспременно закачусь к Микольскому, холера его слопай!..
Посмотрев на Федора, понизил голос:
-- Тут, что ли, достанешь? Тут, брат, свой жеребец стоялый... Свят, свят, свят, а глазом под подол к снохе, фуфлыга!
Дни шли, и чем больше я присматривался к младшему работнику, чем больше слушал его скверные слова о бабах, тем казался он мне гаже, противнее. Два случая, происшедшие вскоре после пашни, окончательно заставили меня возненавидеть его.
Пахом любил шутить над Петей. Когда мальчик, еле держась на ногах от усталости, пригонял стадо домой и бежал скорей прилечь, Пахом совал ему в нос табак, тертый чемеричный корень или, размотав оборку на ноге и привязав ее концом к столу, орал над ухом:
-- Петька, загорелись!
Мальчик испуганно вскакивал, бросаясь к двери, оборка дергала, он спотыкался и падал, безумно тараща единственный глаз. Пахом весело ржал, а Петя с разбитым лицом или коленями беспомощно и горько плакал.
Другая шутка у него была такая: осторожно разув товарища, Пахом снимал с него штаны, руки связывал назад, а лицо мазал сажей, потом звал в избушку Павлу с Любкой и соседских девушек.
-- Где твои коровы? -- неистово кричал он, подходя вплотную к сонному Петрушке и хлопая его по спине.