Я отогнал от приезжего мать, велел Насте следить, чтобы она опять не подскочила, сам побежал за товарищами.
Изба через минуту наполнилась. Рылов поехал верхом за Лопатиным в Захаровку, за Калинычем -- в Зазубрино. Возвратившись, вызвал меня в сени.
-- Гляди-ка, Петрович, что там делается!..-- схватил он меня за руку.
-- Где?
-- Там,-- ткнул Рылов на Захаровку.-- И там,-- ткнул он на Зазубрино.-- И по другим деревням!..-- Рылов сделал полукруг рукою.-- Собрание было у Микитича!.. Вся Захаровка!.. Стар и млад!.. Илья Микитич все говорит, руками в обе стороны размахивает, цепляет себя за волосья, и библия перед ним разложена... А мужики будто напились вина... Выбрали нового старосту, судьев, казначея... Теперь, бат, никому не хотим кланяться, будем, бат, жить своим порядком...
Я посвистел.
-- Это еще не все! -- воскликнул, захлебываясь, Рылов.-- Затевают чище!..
Едва переводя от волнения дух, он шептал мне на ухо:
-- В именье нынче ночью собираются...
-- Лопатин?
-- Он!.. Я же говорил тебе: как глумной, волосья на себе дерет!.. А у нас, Иван Петрович, когда?
-- Вот послушаем гостя. Обожди... Узнаем, что в городе... Должно быть, и нам не миновать...
-- Миновать никак нельзя, Петрович!.. Если миновать, так я лучше к шахтеру перейду в компанию не то к захаровским...
-- Ты дурак, Рылов!
-- Мы все будем дураки, Петрович, если миновать!..
Мальчишка упрямо наморщил лоб.
Лопатин приехал вместе с новым своим старостой, тем белобрысым парнем, которого я на днях видел у него, и двумя стариками -- выборными.
-- Пожалуйте, ребятушки, милости вас просим, -- говорил я им, таща Лопатина в сторону. -- Зачем ты их приволок? Они -- не к месту.
-- К месту! К месту! -- скороговоркою ответил он. -- Теперь все к месту... Голубята, лезьте в избу-то!..
Седобородые, шестидесяти-семидесятилетние "голубята", стуча батогами, полезли в избу.
Еще больше я удивился, увидя Калиныча с казенной бляхой. Вошел в избу важный, как губернатор, борода расчесана на две половинки, из-под свиты выглядывает праздничная, еще ни разу не стиранная рубаха, рожа -- как луженая.
-- Лукьян, чего ты надумал? -- засмеялся я.
Калиныч вопросительно поднял брови.
-- Медаль-то! -- кивнул я на грудь.
Высморкавшись в полу и степенно разгладив бороду, он торжественно ответил:
-- Мир велел мне быть старостой.
-- Вот черти! -- воскликнул Трынка. -- Напропалую народ осмелел!
-- Черти не черти, -- сказал ему Калиныч, -- а дело сделано, и на другой манер не желаем...
-- Ну, как? Вы уже готовы? -- подскочил к нему шахтер.
-- Все исполнено, -- ответил за Калиныча его провожатый -- новый мирской сотский Павел Кузьмич Хлебопеков.
-- Вот и здорово!.. Стараетесь лучше наших губошлепов!.. Вечером приду к вам!
Сотский искоса поглядел на Петю, недовольно проворчав:
-- Дорога не заказана.
-- Это -- наш, -- сказал Калиныч про шахтера.
Сотский расплылся в улыбку.
-- Коли охота, с нашим удовольствием... Всем гостям будем рады... Тебя еще ни на какую должность не выбрали?
-- Нет, я сам, брат, не желаю... Меня уже упрашивали... Должность -- это глупое дело.
-- Отчего же, я вот, к примеру, сотский числюсь...
Последнею вошла Мотя. Ни с кем не поздоровавшись, не поднимая глаз, она прошла меж гудевших мужиков к лежанке, крепко поцеловала Настю, издали кивнула головой матери.
Товарищ Дмитрий, уже приготовивший газету с манифестом, ждал, наблюдая за публикой.
Когда все собрались, он прочитал манифест, но члены братства, так же, как и я, как отец, Настя, не разделяли его восторга. Думая, что манифеста никто не понял, Дмитрий стал говорить о высоком значении свободы слова, собраний, союзов, о том новом, что внесет он в жизнь русского народа, но все, будто заранее сговорившись, упорно молчали.
Тогда горожанин начал сызнова, приноравливаясь к крестьянскому разговору.
-- Кабы стриженая барышня приехала, а этот чего-то лотошит, а без толку, -- прошептал мне на ухо Васин.
-- Прислали на кой-то ляд облупленного!..
-- Мы, товарищ, поняли вас... -- перебил я горожанина,-- между нами нет ни одного, не согласного с вами.
Дмитрий еще хуже сконфузился.
-- Мне лестно бы знать ваше мнение, ведь вы -- главная сила.
Выскочил шахтер.
-- Надо что-нибудь устроить, чтобы дым коромыслом пошел!..
-- Зачем же дым? -- поднял глаза товарищ Дмитрий.-- Надо вообще работать: манифест открывает широкое поле деятельности...
-- Поле!.. А про поле-то как раз ни слова! -- закричали все разом.
-- Чертова музыка -- разговоры ваши! -- выскочил шахтеров прихвостень -- Дениска. -- Лупи, кому сколько влезет!..
-- Эх, Денис, Денис! -- сокрушенно покачал головой Богач. -- Лучше бы слушал, что другие говорят, дурак великий!
-- Почему дурак? -- опешил Дениска.
-- Да еще полоротый, -- сказал Александр Николаевич.
Парень обиделся.
-- Ты не порочь меня при чужом человеке, -- ощетинился он, -- что ты мне -- отец?
-- Я тебе не отец, -- ответил Богач, -- а товарищ, а, между прочим, по летам гожусь и в отцы.
-- Заскрипели! -- оборвал их шахтер.
Дмитрий наблюдал.
-- А вы, братцы, как думаете насчет манифеста? -- обратился он к компании мужиков, молчаливо сидевшей в углу.
-- Ведь вот был разговор, что про землишку изъян, -- ответил Колоухий.
Протискался Калиныч к столу.
-- Как меня мир избрал старостой, а которого прежнего сместил, то я должен высказать вам... -- Лукьян вытянул руки по швам. -- Первым делом -- мы народ бедный, вторым делом -- у нас ничего нет, четвертым...
-- Третьим, а не четвертым...
-- Третьим -- у богатых много всего, четвертым -- без земли не обойдешься...
Сказал и отошел к окну, вытирая шапкою пот с лица.
-- Молодец, Лукьянушка, как псалтырь отчехвостил! -- шепнул ему приятель,-- И все -- истинная правда, как перед богом.
Калиныч просиял.
-- Это я еще без привычки, -- сказал он, -- вот наблошнюсь немного, лучше выскажу.
В избу вошел дядя Саша, Астатуй Лебастарный.
-- Эге народу-то: не прошибешь пушкой! -- воскликнул он, щурясь.
Все примолкли.
-- Как ты поживаешь, дядюня? -- спросил я. -- Ты зачем к нам?
-- Мы-то? -- засмеялся старичонка. -- День да ночь -- и сутки прочь!.. Жизнь наша известная. Солдаты в экономию пришли.
-- Солдаты? -- повскакали с мест товарищи.
-- Да, с ружьями... Идут по дороге-то и песни распевают, такие потешные!..
IV
Никто не созывал народ, никто не говорил о том, что к нам приехал горожанин. Повинуясь необъяснимой внутренней силе, какому-то душевному велению быть вместе, люди сами шли на улицу, на мир. Огромная площадь перед волостным правлением запрудилась осташковцами и жителями окрестных деревень.
-- Прислали за оратором!.. Веди, Иван, своего гостя к волости, -- вбежал в избу Остафий Воробьев. -- Народ мечется, манифест, бат, об земле вышел.
Нас встретили без шапок. На крыльце, на том месте, где должен был стоять товарищ Дмитрий, разостлали ковер, начальству приказали скрыться.
Прошли у горожанина робость, недоумение, сами собой вылетели из головы, забылись перед этим морем людей "великие, единожды переживаемые акты", взволнованный жадными глазами, серо-землистыми лицами, он говорил просто, понятно, сердцем. Вытянув сухие шеи, как цыплята к квочке, жались к нему мужики, смотря неотрывно в рот и глаза.
Солнце зашло, брызнув последними искрами в лица. Мягким саваном легла на землю предвечерняя мгла.
При свете лампы был составлен приговор о присоединении к всероссийскому Крестьянскому союзу. Один по одному проходили мужики подписываться. Беря заскорузлыми руками перо, глубоко макали его в чернильницу, рассматривали на свет.