-- Где писать-то, -- спрашивали они, любовно глядя на бумагу, -- тут али тут? Не обмишулиться бы!
-- Кабы палицей или цепом писать, это -- наше дело. Лист за листом покрывались каракулями, крестами, закорючками.
Несколько богатеев пошли домой: не захотели подписываться. Шахтер и слободские парни нагнали их и насильно подтащили к столу.
-- Против мира? -- злобно кричал шахтер.
Севостьян Притыкин -- чернобородый, высокого роста, плечистый мужик лет сорока восьми -- досадливо отмахнулся от Петюхи.
-- Н-не желаю! Нет таких законов, чтобы насильно!
Сзади его стоял Утенок, снохач, еще сзади -- заверниховский Фарносый. Все трое упрямо глядели в землю.
-- Подпишешься? -- глухо спросил Петя у Притыкина.
-- Нет.
Шахтер подошел вплотную.
-- Подпишешься?
-- Не подпишусь.
-- Так на же!
Сцепив зубы, шахтер хляснул Притыкина по лицу. Тот екнул, хватаясь за подбородок: между пальцев брызнула густая черная кровь. Дениска сбил с ног Утенка, а зобастый рябой парень из Петрушиной дружины -- Колобок -- с одного удара опрокинул Фарносого.
-- Июды!.. Перевертни!.. Воры!.. -- ревела толпа, протягивая кулаки.
-- Резать их! Как против всех, так таких резать!
Ошеломленный Дмитрий бросился к богатеям на выручку. Выплевывая кровь, они хрипели, прижимаясь к столу:
-- Это что же, -- разбой, смертоубийство? Это вы где такой закон взяли?
-- Молчи! -- визжал Дениска, отталкивая Дмитрия и хватая Фарносого за горло. -- З-задушу, тварь несчастная!..
Подскочили Богач, Калиныч, Васин, штундистов отец -- Кузьма, окружили избитых плотным кольцом; Лопатин уговаривал рассвирепевшего шахтера, товарищ Дмитрий -- слободских парней, а другие держали за руки Дениску.
-- Уймись, Денис, ты еще глуп, не надо!..
-- Все меня за дурака считают! -- разразившись злыми, нервными слезами, кричал он, вырываясь из рук. -- З-заем, изменщики!..
Притыкина с приятелями увели домой. Мужики опять стали подписываться. Никто не расходился. Слободские парни, Дениска, шахтер, еще какие-то незнакомые парни шныряли по толпе, о чем-то таинственно шушукаясь.
Сделав знак Никитичу, я стал на кучу щебня, наблюдая за ними.
-- Товарищ, подпишите и нас! -- раздался сзади женский голос.
Около Дмитрия стояли Мотя, Настюща и Дарья Матвеевна -- жена Алеши Хрусталева.
-- Мужики подписываются, а бабе разве доли нет? -- смущенно говорила Дарья. -- Мы, чай, тоже люди...
-- В блюде! -- ухмыляется Мышонок.
-- Подпиши, господин: Дарья Хрусталева, Настасья Володимерова, Матрена Сорочинская.
Дмитрий расплылся в радостную улыбку, суетливо расчищая место у стола.
-- Сию минуточку!.. Сию минуточку!..
Стоящий рядом Алеша Хрусталев весело говорил:
-- Это, землячок, наши бабы... Вот это вот -- сестра Петровича, Матрена, а вот эта, молоденькая, -- его жена Настасья Сергеевна, а круглолицая-то -- моя баба, звать Дарьей... Вы что, бёспортошные, себе земли и воли захотели?
-- Заткнул бы рот-то, -- сказала Мотя.
-- Язык-то -- словно помело в печи, трепло немытое! -- набросилась на него Дарья. -- Ужо-ка тресну тебя скалкой по лбу!..
-- Хорошенько его, Матвеевна, озорника! Не поддавайся, -- подзадоривали мужики.-- Теперь свобода слова и союзов!..
Вслед за первыми тремя потянулись остальные бабы.
-- Меня, господин, проставьте: Афросинья Маслова.
-- Меня: Варвара Тряпицына.
-- Меня: Надежда Грязных.
-- Оксенья Красавина!..
Дарья бегала среди подруг, приказывая:
-- Величайте: товарищ, не любит, если -- господин, сурьезный... изобидеть может!..
Марья Спиридоновна Онучкина просила записать себя и шестилетнюю внучку Маришу.
-- Куда ты ее, несмысла? -- загалдели мужики.
-- Ишь ты, вострые! -- замахала руками Марья Спиридоновна.-- Чай, землю-то на всех будут выдавать!.. Записывай, господин, не слушай дураков!..
Ее оттащили от стола.
Ночь была тихая, светлая, звездная. Ветер разогнал туман, и небо загорелось искрами. Легкий мороз приятно щипал уши и щеки, мелкою рябью бежал по спине.
-- Пожа-ар! -- крикнул вдруг кто-то пронзительно...
Толпа замерла, потом сразу шарахнулась и опять замерла, глядя на небо.
На севере, в стороне от Зазубрина, как вечерние блескавицы, робко рдело розовое зарево. Через несколько минут оно разрослось в яркое пламя, в небо роем пчел полетели искры.
-- Ом-меты!..
-- Скотный двор!..
-- У Зюзина!..
-- Царица матушка!
-- У Тухлого!..
-- Ом-меты!..
-- У Зюзина!.. Гляди на Шевляки...
-- Господи, Миколка-то мой там в работниках!.. Ми-колка-то!..
-- А-а-а! -- заревела и залаяла толпа, как дикое стадо, бросаясь вдоль деревни.
Ночь подхватила этот рев и вместе с топотом ног и пронзительным воем собак долго перебрасывала из конца в конец по Осташкову.
V
Набат раздался через полчаса, не более. Под окнами проскакал верховой.
-- Скорее!.. Скорее!..
Ночь гудела и звала. Колокольный звон то замирал и таял, то стаей больших хищных птиц бился в стекла, надсадливо воя и царапаясь.
Проехал второй верховой с тем же кличем. Задребезжала телега.
Звонкий стук копыт и колес по промерзлой земле барабанного дробью несется по улице, удаляясь и замирая. Осколком тусклого бутылочного стекла выплыл матовый на ущербе месяц. Падает первый снежок.
Полночь, но окна у всех освещены, словно перед пасхой. Там и сям мелькают тени.
Настя, бледная как смерть, растерянно смотрит на меня, хочет сказать что-то и не смеет. Отец поспешно обувается, стуча локтями о ведро, стоящее на лавке. У ног его трется котенок; отец отшвыривает его ногой, котенок опять лезет.
Вдруг затряслось и застонало окно.
-- Кой там черт? -- испуганно закричал отец.
Голос его дрожит и срывается.
Под окном -- Дениска.
-- Не можешь, глумной, потише?
-- Скорее!..
Накинув полушубок, отец засунул в рукав безмен.
-- Не забудь и ты чего-нибудь, -- бросает он на ходу.
А набат ревет и мечется как бешеный.
Приехал третий верховой, Рылов.
-- Скорее, православные, скорее!
Полудетский, неокрепший голос его дребезжит и срывается.
В окно бьет полоса бледно-розового света, расцветает и переливчато искрится прилипшими к стеклу снежинками. Как на заре, краснеет улица.
-- Ометы загорелись, живо! -- хрипит Дениска, стуча в стену.
Подбежав к окну, я выглянул на улицу. За рекой, на помещичьих лугах, тремя яркими факелами полыхают стога сена. Крыши домов и сараев с молодым на них снегом порозовели, отодвинулись, поднялись выше. Летают голуби. В хлевах ревут коровы. Лошади рвутся на привязи, гремят колодами. Из угла в угол шарахаются по двору овцы.
-- Пошло! -- говорит отец.
Мать затряслась, вцепившись в мой рукав, беспомощно повисла на нем. У нее раскрывается, как у рыбы, рот, безумно вращаются белки, клокочет в горле.
Отец выбежал из хаты.
Насильно разжав руку, я высвободился из объятий старухи и шагнул к дверям. От лежанки навстречу мне метнулась Настя, простирая руки. Собиралась что-то вымолвить, но запрыгали челюсти, заляскали зубы, лицо стало дергаться. Она сжалась вся и замерла, схватившись руками за ворот рубашки. Мать погналась за мной, ловя меня за сборки полушубка, но руки ее сорвались, и она упала на колени, обхватывая мои ноги, впиваясь ногтями в онучи.
Стук в окно, нетерпеливый и злой, повторился. К стеклу, оскалив зубы, прилипла расплющенная харя.