- Ты?..
Климушкины глаза сразу наливаются слезами.
- Ну, не реви, не реви, приходи и ты, будешь клей варить.
Климушка в восторге.
- Клей варить! Клей варить! - кричит он так пронзительно, что лошадь испуганно дергает ушами, а Климушка валится на траву, задрав обе ноги кверху.
- Чижик! - кричит Власьевна,- ты где?
Таня бежит на зов. Власьевна стоит у костра. Над костром в котелке кипит молоко. На холщовой тряпочке лежат ломти хлеба. Сгрудились кружки,доярки собираются обедать. У костра хлопочет маленькая сухонькая старушка в широкой, как колокол, сборчатой юбке.
- Настасья Ивановна,- говорит Власьевна,- пока твои обедают, мы с ней поработаем. Ведь тяжело вам?
- Тяжело, ох, тяжело!.. Обезручели совсем.
Старушка говорит не по-здешнему,- окает. Тане кажется, что буква "о" круглым камешком скатывается с ее губ.
- Ты посмотри, коров-то какая сила! А доярок с каждым днем меньше. Иные в город уходят, иные в поле работают.
- Ну, вот мы хоть немного, да поможем.
Власьевна энергично поворачивает старушку, снимает с нее передник, подвязывается, берет в руку ведро.
- Пошли, Таня!..
А старушка схватывает ложку и стучит по кружке.
- Обедать! Обедать! - кричит она.
Усталые доярки стягиваются к костру, растирая онемевшие ладони. Ни одна не пройдет мимо Власьевны, чтобы не поздороваться с ней.
- Здравствуй, Власьевна!
- Здорово, Афанасьевна.
- Как сынки, пишут ли?
- А это чья такая курносая?
- Здравствуй, Александра Степановна,- говорит Власьевна одной из них,вели Нюре завтра с ребятами в школу идти, учительница приказала.
Власьевна направляется к большой черной корове, садится на скамеечку и начинает доить. Вот ведро полно.
- Ну, неси, Чижик, к лошади.
Таня вся изогнулась влево, тащит полное ведро и с ужасом видит, как молоко выплескивается на ее сандалии.
"Ой, не донесу,- думает она,- расплещу половину".
Но дело не так уж плохо. Таня приноравливается, и молоко перестает плескаться; только мерно колышется в ведре.
А вот и повозка. Таня ставит ведро на землю.
- На,- говорит она Саше и вытирает мокрый лоб.
- Выливай,- равнодушно приказывает Саша, стругая какую-то палочку.
Вот это уж совсем невозможно! Влезть на двуколку с полным ведром, да еще поднять его над высоким бидоном!
- Эх ты! - говорит Саша,- неумеха! - Он ловко вспрыгивает на двуколку.- Давай сюда!
Таня, натужась, подает ему ведро, выплескивая часть молока себе на живот. Саша лихим движением выливает молоко в бидон. "Лови!" - он бросает ведро.
Ведро падает на траву, жалостно звеня жестяными боками. Всё это Тане очень обидно.
Когда она подбегает к Власьевне, у той уже полно второе ведро. И все начинается сначала. Но все-таки Таня приноровилась. Пятое ведро она пронесла, не разлив ни капли. И, наконец, настал момент, когда она так быстро обернулась, что у Власьевны подойник был надоен только наполовину. Саша перестал над ней издеваться.
Доярки кончили отдых и принялись за дело. Власьевна сняла передник и, снова энергично повернув Настасью Ивановну, повязала передником старушку и опустилась на траву.
- Так что, Настасья Ивановна, домой скоро собираетесь?
- Собираемся, милая, собираемся, калинов цвет. Выгнали уже врагов от нас. Надо скорей дело начинать.
- Рассказала бы ты, Настасья Ивановна, этой вот вострушке, как вы до нас добирались. И мне охота еще раз послушать, а этим малым, как я думаю, про такие дела знать непременно надо. Пусть понимают, что народ одолел.
- Расскажу, расскажу, Афанасья Власьевна. Вот пока вода закипит подойники мыть, я и расскажу.
А Таня уж уселась на траву, прижалась к коленям Власьевны и приготовилась слушать.
Рассказ Настасьи Ивановны
Как подошел к нашим местам враг, дали мне приказ увести наше колхозное стадо в здешние края. Собрала я обоз немаленький, сами считайте - доярки да ребята ихние, да вещички, подойники, ведра, продукты там, котлы,- большущий обоз образовался.
Вышли мы в погожий денек, словно медом налитой. Перед околицей я и говорю:
- Ну, бабочки, давайте только, чтобы слез да вою не было. Пусть нашей слезой враг не радуется. Не на чужую сторону бредем, в своей стране квартиру меняем.
- Ладно,- говорят,- не сомневайся, Настасья Ивановна.
Ну, попрощались мы с родными и в путь отправились. Впереди это стадо бредет, мальчишки с хворостинами бегут, а сзади телеги волокутся. Колеса скрипят, малые ребята плачут, котелки, ведра брякают. Ну, чистая музыка. Солнце светит, птицы поют, будто ничего худого и не было.
Только стали на холм подниматься, с того холма последний раз нашу деревню увидеть можно, а дальше уже другой район начинается. И вижу я, что у меня руки трясутся. Иду я ничего, глаза сухие, а руки трясутся,- ничего с ними поделать не могу. Поглядела я на своих. Вижу, лица такие сухие, будто похудели. Губы сжали, молчат. Ну, думаю, беда, как бы нам не завыть. Дошли до вершины,- я и говорю, строго, по-военному:
- Не оборачиваться!
И пошло это по цепи передаваться:
- Не оборачиваться! Не оборачиваться!
Поближе этак ко мне, так твердо сказано, а потом все будто слабей, будто говорить трудно. А последняя бабочка тихо так:
- Не буду.
Так и перевалили мы через родной холм. И стала под ногой земля другого района.
Вот мы идем, идем, поем да плачем, косы заплетаем, ведрами брякаем. К ночи дошли в то село, где нам привал показан. Ну, тут и ветеринар нам был предоставлен, пастбищ, для коров, хлеб для людей. Ребят в клуб забрали, кашей накормили, нас по избам разместили.
Отдохнули, переночевали и снова в путь.
Ничего не могу сказать, всюду организованно было. Так и шли.
Шло дело хорошо, да наехало на плохо. Шли мы раз лесом и вдруг слышим в лесу шум страшный. Кто-то кусты ломает, и коровы ревут, словно их режут. Зашли мы в лесок и ахнули: видим, стадо одичавшее. Разбомбил, верно, враг деревню или сопровождающих убил. Коровы обезумевшие бродят: глаза кровью налиты, ревут дурным голосом, копытом землю роют, пена с губ катится. Видно, вторые сутки не доены. А от этого корова и сбеситься может. Тут уж долго думать не пришлось. Позвала я своих баб, стали мы чужих коров доить, вымя им растирать.
Успокоились коровушки.
С моими бабами и говорить не пришлось, сами поняли. Не бросать же богатство в лесу, не замучивать же добрую скотину. Согнали к своему стаду и вместе вперед пошли.
Через день еще коровушек собрали, и дальше так. И через недельку-полторы стало у нас стадо немыслимое. Больше двухсот коров.
Вот тут мы горюшка хлебнули полным ртом. Всего у нас девять доярок, а доить по три раз в день надо. Смекнула? Последнюю корову выдоили, а уже время вторую дойку начинать. Легко ли?
Первый день такой прошел, подошли мои бабочки к котелку ужинать. Сели на траву, раздала я кашу. Тихо что-то очень, разговору не слышно... Смотрю я - сидит моя бригадирша Марьюшка над миской, и слезы в кашу капают.
- Что ты, Марьюшка?
Глянула я, а у ней пальцы вспухли, ладони - как подушки пуховые.
Не гнутся пальцы, ложку не держат... И у других так. Сидят, молчат, кашу слезами солят.
Бросилась я им руки растирать, а сама чуть не в голос реву.
Это горе, а с молоком горе вдвое. Доили мы молоко, бывало, прямо на землю. Ведь тары да транспорту не напасешься. Доим - и глядеть боимся коровушек стыдно. Отъедем от места, оглянемся - на земле белым бело. Издали даже красиво - то ли проталины снежные в зеленом лесу, то ли лебеди белые на поляну сели. А подумаешь - сердце щемит: такое богатство в землю идет, а сколько детей наших в нем нуждается!
И такая злость возьмет.
"Зачем,- думаю,- это молоко проклятому фашисту..."
Только стала я замечать, что народ у меня слабеть начал. Харчи ведь не жирные, а до места еще не близко. Надо, думаю, сепаратор раздобыть. Тогда сливками баб поддержу.