Приказы начальства не обсуждаются! — строго перебил Снегирев. — После боя лично мне возвратите шлем... — И снова сделал лукаво-таинственные глаза, подмигнув окружающим. — Так уж подтянитесь, орлы, дайте высшую дисциплину. Ну, а теперь по боевым постам! Еще побалакаем после боя. Будет тогда о чем рассказать!
Он шел по шкафуту обратно. Ощущение чего-то незавершенного томило его: как будто побывал везде, на решающих участках близкого боя... Откуда же это ощущение чего-то несделанного? Все в порядке, моряки не подведут, орлы, золотые ребята... И вдруг вспомнил молодого минера, тонкую, слегка подавшуюся вперед шею, большие черные, воспаленные бессонницей глаза.
Да, Афонин... минер у кнопочного замыкателя... Парнишка, который не мог спать... После выхода в море снова беседовал с ним, остался доволен его бодрым, посвежевшим видом... И все же опять томила тревога за этого матроса.
Он взглянул на часы. Во что бы то ни стало нужно повидать Афонина перед боем... Но сперва еще одно дело.
Он распахнул дверь к офицерским каютам, прошел по коридору. В кают-компании что-то белеет: доктор Апанасенко уже надел свой больничный халат, разворачивает там лазарет, стол кают-компании приготовлен для возможных операций... Все как надо.
В полураскрытую дверь каюты штурмана он увидел: мистер Гарвей, в своем верблюжьем реглане и в шапке, лежит на койке, закинув ноги за валик. Гарвей быстро прикрыл газетой стоящую рядом бутылку. Ром. Опять принес с собой на корабль немало бутылок рому. «Что ж, не мне его воспитывать, — мельком подумал Снегирев. — Пусть пьет в каюте. Только б не мешался под ногами...»
Снегирев вошел в свою каюту. Калугин сидел за столом, расстегнув полушубок, с увлечением писал. У локтя лежало несколько полузачеркнутых чернеющих размашистыми строками страниц.
Весь в волнении, в поэтическом вдохновении он глянул на Снегирева.
— Вот, Степан Степанович, написал обращение. Слово перед боем. Давайте так и назовем его: «Слово перед боем». Проза и стихи. Стихи из Маяковского, из «Песни о «Варяге»...
Снегирев просматривал странички. Потом взглянул на Калугина.
— Хорошо. Отлично! И о боевых традициях и стихи хорошие подобрали... Только знаете, не нужно из «Варяга». О «Варяге» нам говорить рано, может быть, и споем его, только не сейчас... Не будем о гибели говорить. Может быть, лучше начнем так: «Моряки «Громового»! Мы идем биться за жизнь, за славу Северного флота. Мы одолеем врага, если каждый отдаст для этого все свои силы». И тут хорошо бы знаменитое: «Наше дело правое, победа будет за нами!»
Застенчиво он положил странички на стол.
— Это только моя мысль, а вы уж ее отшлифуйте, — сказал Снегирев. — Вы на меня не обижайтесь, товарищ Калугин... Жить будем! Еще какой роман напечатаете о наших орлах... Еще я вас с моими мальцами познакомлю, давно не видался с ними. Уже написали? Добро! Попрошу побыстрее пройти в ленинскую каюту, там вам подготовили микрофон, успеете прочесть до боевой тревоги.
Он шагнул в коридор, по внутреннему трапу взбежал к командирской каюте, потом еще выше — на мостик.
Вот он стоит — Афонин: подавшись вперед, весь внимание. Как будто не слишком похож на того парня, что пришел тогда в каюту, сидел вялый, сонный, замкнувшийся в себе.
— Товарищ Афонин! — окликнул Снегирев.
— Есть минер Афонин! — откликнулся краснофлотец.
Он глянул на Снегирева в упор. В больших глазах, мерцающих из-под широко открытых ресниц, был веселый боевой задор, возбуждение охотника, выслеживающего добычу, нетерпение человека, которого отвлекают от целиком захватившего его дела.
— Что там в видимости?
— Пока сплошная муть, товарищ старший лейтенант, — с досадой сказал краснофлотец. Снова точным движением поднял к глазам бинокль, смотрел вдаль: собранный, зоркий, полный предвкушения близкого боя.
«Нет, это не прежний Афонин. Это какой-то новый Афонин. И голос у него теперь звонкий, мужественный, боевой голос», — радостно подумал старший лейтенант.
— Капитан-лейтенант Ларионов стоял у машинного телеграфа, тоже всматриваясь вдаль. Но впереди ничего не было видно, кроме однообразно крутящейся, летящей прямо в глаза массы тяжелых, мокрых снежинок. Штурман, — крикнул командир в переговорную трубу, — как прокладка?
— Выходим к цели, — отозвался штурман. — Сто кабельтовов до заданных координат.
— Лейтенант Лужков, все готово к торпедному залпу?
— Все готово к торпедному залпу, — звонко ответил Лужков.
Даль стала проясняться. Снег падал медленнее и реже, открывалось бугристое, белеющее барашками море, горизонт светлел и отодвигался с каждой минутой. Ларионов прикусил губу.
— Штурман, сколько до заданной цели?
— Девяносто кабельтовов до заданных координат, — прозвучал голос штурмана.
— Будете докладывать дистанцию каждую минуту.
— Есть докладывать дистанцию каждую минуту!
— Прямо по носу слышу орудийную стрельбу, — доложил Гордеев. Он начал эту фразу громко и вдруг понизил голос, как будто враги могли услышать его.
Невнятный орудийный гул нарастал с каждой секундой.
С каждой секундой светлел и отодвигался горизонт.
Вот сейчас прояснится уже близкий берег, сигнальщики «Геринга» увидят «Громовой», тяжелый крейсер закроет эсминцу дорогу стеной заградительного огня.
— Шестьдесят кабельтовов до заданных координат.
«Шестьдесят кабельтовов, — думал Ларионов, — а я могу стрелять только с тридцати кабельтовов. И выведет ли меня штурман точно на цель? Трудная задача! И правильно ли я ориентировал его? Там ли сейчас «Геринг»?.. «Геринг» еще в снеговой завесе, а мы на открытом месте, он, может быть, уже запеленговал меня, уже, может быть, открывает огонь».
Даль по-прежнему гудела стрельбой, ветер свистел в снастях, хлопал брезентом ветроотводов, над мачтой светлело небо.
— Торпедный залп не давать без приказа, приготовиться к артиллерийскому залпу, — размеренным голосом сказал Ларионов.
Пятьдесят пять кабельтовов до заданной цели, — докладывал штурман. — С веста идет новый снежный заряд! — ликующе крикнул Гордеев.
И снова потемнело вокруг, все кругом затянуло мокрой белизной, снова летел в лица снег, этот желанный, необходимый сейчас снег. «Природа сочувственно относится к большевикам», — мелькнула в голове Калугина крылатая фраза доктора.
Калугин уже прочел свою речь в микрофон, теперь он стоял в глубине мостика. Он видел лицо Ларионова, будто вырубленное из мореного дуба, жесткий, окаймленный глубокими складками рот. Командир сбросил перчатки, положил голые руки на медные ручки телеграфа, весь в одном порыве наклонился вперед.
— Пятьдесят кабельтовов до заданных координат, — донесся подчеркнуто спокойный голос из штурманской рубки.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Обвес и чехол казенной части орудия обледенели. Они гремели, как листовое железо. Широбоков и досылающий Терещенко торопливо снимали их, в то время как установщик прицела Гулин, согнувшись на креслице в стальной коробке щита, прижался бровью к резиновой оправе оптического приспособления.
Краснофлотцы сметали снег с палубы. Как и все моряки орудийного расчета, Старостин надвинул на глаза тяжелую каску. Распоряжался негромко и звучно. Под белой сталью, пересекавшей лицо на уровне бровей, его черты казались особенно значительными, полными уверенного, почти надменного выражения.
Снова взлетела над полубаком волна, обдала моряков фонтаном длинных брызг.
— Смотрите, как бы заряды не замочило! — крикнул Старостин.
Вестовой Гаврилов, по-боевому стоявший вторым снарядным у пушки, стал старательно подтыкать брезент, укрывающий боезапас.
Все молча, стоя вокруг орудия, всматривались вдаль. Снег падал так густо, что до горизонта, казалось, можно было дотронуться рукой.
— Но вот снег стал лететь реже, горизонт отодвинулся, кругом просветлело. Будто вижу крейсер, матросы, — крикнул Гулин из глубины щита. Все подались вперед, всматривались изо всех сил. Но горизонт по-прежнему был затянут стремительно кружащимся снегом.