— Между прочим, вы слышали? Мистер Гарвей говорил, что немцы едва ли выйдут из Альтен-фиорда. А мы не очень-то беседуем с мистером Гарвеем! — на юношеском лице лейтенанта проступило отвращение. — Знаете, это такой жук — мистер Гарвей!
— Жук? — переспросил Калугин.
— Точно, жук! — Лужков глянул на дверь и понизил голос. — Знаете, когда в первый раз пришел к нам на корабль, ни слова не говорил по-русски. Выйдет, бывало, в кают-компанию к чаю с бутылкой рому. Сидит, тянет ром, иногда только перекинется парой фраз по-английски с командиром или со старпомом. Потом скучно, что ли, ему стало — вдруг заговорил по-русски. И прекрасно заговорил! Я не выдержал, бухнул ему: «У вас, мистер Гарвей, удивительные способности к языкам». — «Да, — отвечает и смотрит нахально прямо в глаза, — у меня большие способности к языкам». А вы говорите — не жук!
Лужков широко улыбнулся, тотчас нахмурился, снова в его тоне Калугин уловил скрытую горечь.
— Только и мое мнение — пожалуй, проходим зря. Немцы боятся выскакивать в океан. Не первый раз ходим в дозоре.
— Но вот ведь встретили подводную лодку...
— А может быть, и лодки не было никакой, — по-прежнему зло сказал лейтенант. Он встал из-за стола; ему, видно, хотелось уйти, но неловко было оборвать разговор.
— Не было лодки? — удивился Калугин. — Но ведь «Смелый» бомбил ее.
— Бывает и бомбят, а лодки нет. Увидит сигнальщик плавник косатки или льдину, а то акустик прослушает косяк сельдей, ну и пойдет... Насчет лодок наш командир мастак. Сам с подплава. Была бы лодка — поводили бы ее...
— Разве капитан-лейтенант Ларионов — подводник?
— Точно, с подплава, — повторил Лужков, но как-то осекся, озабоченность промелькнула в его глазах. — Только вот что, товарищ капитан, вы с ним лучше не заговаривайте об этом.
— О чем? — приподнял брови Калугин.
— Да вот о том, что он подводник. — Лужков замялся, подбирая фразу. — Это, знаете, для него тяжелый разговор... — Он снова осекся, глянул на Калугина в упор, искорки смеха неожиданно блеснули в глубине черных глаз. — Да, кстати, о лодке. Мне, знаете, пора идти подводную лодку слушать. Так сказать, долг офицера. Извините.
Калугин улыбнулся. Он уже знал это выражение. Слушать подводную лодку — значит, попросту поспать. «Хорошо. Думаешь разыграть меня?» Он тоже сделал серьезные глаза.
— Хорошо, лейтенант, идите. Не смею отрывать вас от вашего долга. Я сам слушал подводную лодку всю ночь и теперь чувствую себя превосходно.
Ему показалось, что выражение веселого одобрения мелькнуло в черных глазах четко повернувшегося, скрывшегося в дверях лейтенанта. «Да, здесь, на флоте, любят розыгрыш, веселую шутку, но пусть знают, что я уже не из тех новичков, кого посылают пить чай на клотик[1] и фотографироваться в таранном отсеке».
Задумчиво он подошел к распластанной на переборке большой карте заполярного морского фронта: морского театра, как выражаются тут.
Бледная океанская синева, окаймленная рваными зигзагами суши. Внизу Кольский полуостров: полукруглый массивный выступ. Дальше к весту — бесчисленные скандинавские фиорды. Еще дальше и выше — зеленое пятно Исландии, Гренландия — величайший остров земного шара, извивы берегов Шпицбергена.
С другой стороны, к востоку: зубчатый полумесяц Новой Земли, прорезанный голубой жилкой Маточкина Шара, островки наших зимовок...
Где-то здесь, в необъятной водной пустыне, идет сейчас «Громовой», откуда-то из каменных щелей Скандинавии должны выйти в море вражеские корабли. В каком-то пункте этого морского театра в любой момент может вспыхнуть смертельный бой...
Широко и немного нетвердо шагая (палубу начинало покачивать сильней), Калугин вышел в коридор, надел полушубок и шапку.
Ковер в коридоре был отвернут по краям, обнажены кольца кингстонов для затопления артпогребов. Здесь дежурили краснофлотцы аварийной группы, а в буфете, рядом с кают-компанией, вестовые в белых курточках уже звенели обеденной посудой.
Калугин шел мимо задернутых потертыми бархатными портьерами дверей офицерских кают. Одна портьера была задернута неплотно, коричневый вельвет, позванивая кольцами, мерно колыхался от качки. Офицер связи мистер Гарвей, лежа на нижней койке, ел что-то из жестяной банки в ярко раскрашенной обертке. Черная борода, как рамкой, охватывала его бледное, неподвижное лицо.
— Гуд дей, мистер Гарвей! — сказал Калугин.
— Здравствуйте, добрый день. — Гарвей быстро прикрыл банку раскрытой газетой. — Ну, что мы имеем хорошего, господин журналист?
Он говорил по-русски, очень четко и тщательно выговаривая слова, только слегка смягчая некоторые звуки.
— Ходим в дозоре, мистер Гарвей.
— О да, ходим в дозоре... — Гарвей лежал по-прежнему, закинув ноги в толстых шерстяных гетрах и огромных, подбитых каучуком ботинках на кожаный валик койки. — Я немного удивлен изменению курса. Караван с нашими кораблями ушел вперед, а мы болтаемся здесь... Как это у вас говорится? Как телка в колесе.
— Как белка в колесе, мистер Гарвей.
— О да, белка в колесе, вы совершенно правы. И долго, товарищ корреспондент, мы будем изображать эту колесную белку?
Калугин пожал плечами.
— Это дело командира, мистер Гарвей.
— О да, это дело командира... Сказать вам мое ощущение сейчас? В колледже, когда имеешь вину, тебя вызывает учитель, как это сказать по-русски: эр... для порки... И вот пока ждешь своей очереди снимать штаны... — Он захохотал резко и коротко. — Только знаете, чем наше положение лучше? Тут еще можно сделать какой-нибудь... как это говорится по-русски... манипулэйшен...
— Маневр?
— Вот именно — маневр. А там уже никаких маневров. Стоишь и ждешь, пока придет время спускать штаны...
«Странный юмор, — подумал Калугин. — Странный, неприятный юмор». Он шел дальше по коридору, залитому электрическим светом. Уже одиннадцать утра... Даже здесь, в этих широтах, сейчас должен быть полный день. Сейчас нужно пройти по кораблю, поговорить с людьми на боевых постах, наметить место, где быть во время боя, чтобы увидеть как можно больше.
Он нажал ручку, толкнул грузную, обитую резиновой прокладкой дверь в конце коридора.
Свет в коридоре погас. Свет выключался автоматически каждый раз, когда открывали дверь. Ветер почти выбросил Калугина наружу.
Действительно, уже совсем рассвело. Усеченный полукруг холодного, тускло-красного солнца лежал на рубчатой водной черте горизонта. На лиловатом безоблачном небе белой пленкой проступала луна.
Мимо бортов неслись длинные, пологие волны, шум воды и свист ветра сливались с гудением корабельных турбин. Надвинув шапку еще ниже и подняв воротник, Калугин ухватился за поручень трапа, ведущего к первому орудию, на полубак.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
С трапа, ведущего на полубак, было видно, как остроконечный, высокий нос корабля мерно вздымается и снова зарывается в волны. Когда нос поднимался, он врезался темным треугольником в ветреное небо, будто стремясь взлететь в лиловатую голубизну. Когда опускался, брызги волн долетали до самого орудийного ствола, впереди открывалась дымчатая, бугристая, беспредельная вода.
Рядом с огромными клешнями двух якорей, у извивов неестественно толстых цепей, уходящих под палубу, в овальные клюзы, чернела вьюшка с намотанным на нее тонким стальным тросом. Здесь, когда «Громовой» стоял у стенки и Калугин впервые вступил на его борт, развевался на флагштоке огненно-красный гюйс. Теперь гюйс был убран.
Прямо вдаль, возвышаясь одна над другой, глядели две длинноствольные пушки, окрашенные в белый цвет, с кубическими стальными кабинами, защищающими их механизмы.
Три краснофлотца стояли по бокам кабины-щита нижней пушки.
Четвертый матрос, широко расставив ноги, медленно вел по горизонту раструбами большого бинокля. Ветер трепал и завивал влажные полы его тулупа; смотрящий вдаль так глубоко вобрал голову в плечи, что сзади был виден лишь верх его шапки-ушанки над поднятым воротником.