Шубин, поразмыслив, ответил другу:
— Чудище противное и страшное — это не что иное, как царствующий дом; облое — сие так понять можно — обожравшееся, ожиревшее на харчах и крови народной; огромное — еще бы не огромное? От Польши до Камчатки и от Архангельска до Херсонеса самодержавие властвует над безвластным… Озорно? — да, в озорстве приспешникам двора ее величества отказа нет. Многое озорное, отвращение вызывающее, происходит у нас на глазах. Стозевно и лаяй — тут уж потребно воображение художника, дабы представить себе всю фантастическую образину чудища этого, лающего в сто глоток!..
Аргунов одобрительно улыбнулся толкованию Шубина и сказал:
— Радищев ратует за уничтожение этого чудища, он за то, чтобы не было на Руси ни богатых, ни бедных, а были бы все равноправны. Жаль, Федот Иванович, не дожить нам с тобой до народовластия!
— Можно в это верить, — согласился Шубин, — ибо дело Радищева не заглохнет, даст входы и плод. И огнем не поглотить написанной им правды. Рано ли, поздно ли, а перемены в жизни произойдут…
Аргунов снова заговорил о Радищеве и его книге, видимо так сильно было впечатление от прочитанного.
— Немного экземпляров разошлось, но и того достаточно. Книгу переписывают, ее хранят как зеницу ока, о ней говорят втихомолку, как мы с тобой, но говорят!.. Люди так мыслящие, как Радищев, есть. Но они скрывают себя от гнева и кары. И как не бояться этой немки, забравшей в свои руки бразды правления целой огромной державы!.. Кое-кто распространяет в виде подметных писем через друзей-приятелей стихи про государыню. Ох и злые, и правдивые вирши!.. Их только в памяти и хранить можно. — И Аргунов не заставил упрашивать Шубина, склонившись к нему, тихонько, но выразительно, наизусть прочел:
— Вот здорово! Вот славно! — воскликнул Шубин. — Да кто же такой храбрец выискался?
— Что называется, «писал поэт — имя ему нет, месяц и число снегом занесло». Ловко, Федот Иваныч?!
— Еще бы. Ну и ну, что на свете происходит. На что ум человеческий способен. Смело, черт побери, смело, Иван Петрович, продолжай.
— Да я всей-то вирши не упомнил. Есть там дальше еще такие слова:
Это как раз намекает о книге Радищева, открывшей людям завесу лжи. А дальше призыв к борьбе, чтобы зло свергнуть и дать восторжествовать правде на нашей земле:
— Боже мой! — удивился Шубин. — И где это ты, Иван Петрович, раскапываешь такие штуки?
— Не удивляйся, дружище, — ответил Аргунов, — не от простолюдинов узнал такое. Живя на Миллионной улице в доме Шереметева и выполняя обязанности свои, я вошел в доверие графа и его близких. Они меня не стесняются. Бывает, соберутся, пируют далеко за полночь, а там, глядишь, кто-либо вытащит из кармана грамоту, прочтет, а затем на свечку, сожжет, и пепел за окно!.. Господа баре, а все же побаиваются — и виршей опасных побаиваются, и наказания за чтение их. А любопытством и они страдают…
Наговорившись вдосталь, они расстались до следующей встречи.
Шубин и Аргунов были действительно друзьями. Их сближало искусство и мужицкое прошлое обоих. Шубин всегда принимал Аргунова с распростертыми объятиями и часто говаривал:
— Три вещи делают, Иван Петрович, удовольствие моим глазам и сердцу: цветистое поле, журчащий ручей и твое присутствие.
Оба они чувствовали себя на положении обязанных работать по указу и по прихоти царицы и ее приближенных.
Но Шубин пользовался особым положением. Выходец из «черносошных» государственных крестьян, он не был крепостным, не принадлежал ни в какую пору барину и, став знатным скульптором, был приписан к «собственной конторе ее величества» как верноподданный раб и слуга, подчас более или менее щедро награждаемый за свои неутомимые труды над портретными бюстами знатных особ.